И все закружилось.

Стол с безупречной сервировкой, белые скатерти, букеты анемонов, услужливые официанты — все завертелось белой пеленой. Жозефина едва не потеряла сознание. Одна на поле, покрытом руинами. Она почувствовала, как потеет от самых корней волос… Обезумевшим взором уставилась на Серюрье.

— Нет, не беспокойтесь… Вы не то чтобы на мели, но ваш кредит стал ниже. Вы что, не проверяете счета?

— Я мало что в этом понимаю…

— Ладно, заключаем договор: вы пишете мне книгу, я оплачиваю счета. Согласны?

— Но это значит…

— Вы вряд ли собираетесь тратить много денег, так что вы вдобавок недорого мне обойдетесь…

— М-м-м…

— Вы не похожи на женщину, привыкшую к роскоши. Не прибедняйтесь! Нужно уметь себя подать. Вы постоянно боитесь наступить на чью-нибудь тень.

Официант кашлянул, чтобы поставить два блюда, которые держал на руке. Серюрье подвинулся и заказал минеральную воду.

— Так и хотите, чтобы о вас всю жизнь ноги вытирали? Вам не надоело? Чего вы ждете, почему не можете занять подобающее вам место?

— Дело в Ирис… С тех пор как она… как она…

— Умерла? Правильно?

Жозефина поежилась.

— С тех пор как она умерла, вы предаетесь самобичеванию и запрещаете себе жить?

— М-м-м…

— Да уж… ну вы и рохля!

Жозефина улыбнулась.

— Почему вы улыбаетесь? Вы должны на меня разозлиться, я ведь назвал вас рохлей.

— Дело в том, что я сама так долго думала о себе: рохля и мямля… Но я работаю над собой и достигла некоторых успехов.

— Надеюсь. Для движения вперед необходима малая толика самоуважения, а я хочу от вас книгу. Хорошую книгу про жизнь. Такую, как первая… Но вы вовсе не обязаны дрейфовать в двенадцатом веке. Напишите о другом, иначе будете обречены на писание исторических романов и смертельно заскучаете. Это я еще мягко выражаюсь… Напишите роман о современниках, о женщинах и детях, о мужьях-обманщиках и мужьях-рогоносцах, об их женах, которые плачут и смеются, о любви и предательстве, о жизни! Сами знаете, времена нынче суровые, и люди хотят, чтобы их развлекли… Вы умеете рассказывать истории. Роман про Флорину очень хорош, а для первой попытки просто великолепен, снимаю шляпу!

— Я не нарочно…

Он ожег ее взглядом.

— Вы отныне должны запретить себе так говорить! Конечно же, вы нарочно так сделали! Она же не сама собой получилась, ваша книга?

Он прищелкнул пальцами в воздухе.

— Вы упорно работали, вы сочинили историю, написали диалоги, разработали характеры, это же все не раз плюнуть! Прекратите постоянно извиняться за свое существование! Вы утомительны, знаете… Хочется встряхнуть вас как следует.

Он внезапно смягчился, заказал два кофе: «Вы будете кофе? Тогда два кофе, один двойной, пожалуйста!», — достал длинную сигару, обнюхал ее, покатал между пальцами, зажег и добавил:

— Да, я знаю, теперь в ресторанах не курят. Только я курю. Плевать мне на законы. Знаете, Жозефина, литература — не терапевтическое занятие. Она абсолютно не лечит. Вообще ничто не лечит. Но это способ взять реванш у судьбы, а в вашем случае, как мне кажется, это будет безусловный реванш.

— Не знаю…

— Ну же, подумайте немного… Писать несложно, нужно просто взять свою боль, посмотреть ей в лицо и прибить к кресту. Потом станет все равно, вылечился ты или нет, ты уже взял реванш. Ты совладал со своим горем, а это порой дает силы жить дальше.

— Я не уверена, что вполне вас поняла…

— Найдите сюжет, который бы вас вдохновил, и пишите. Откройте шлюзы!.. Вложите в это все ваше горе, всю вашу боль и распните их на кресте. Попытайтесь, попытайтесь дышать по-новому, жить по-новому! Вы словно птенец на краю гнезда, который бьет крыльями и не решается взлететь. Но у вас-то уже были такие попытки, чего же вам не хватает?

Жозефине хотелось ответить: «Не хватает каждый день ужинать с кем-нибудь вроде вас», — но она промолчала.

— Люди устали, — продолжал Серюрье, — людям все обрыдло, расскажите им разные истории… Истории, от которых им бы хотелось вставать по утрам, ехать на метро и возвращаться домой вечером. Возродите старинные сказки, сказки «Тысячи и одной ночи». Давайте, а?

— Но… но я не знаю никаких историй!

— Это вам так кажется! У вас в голове тысяча историй, а вы даже не осознаете! У робких, бедных, незаметных людей всегда в голове куча историй, потому что они чувствительны и внимательны, все их трогает, все ранит, и эти душевные раны рождают чувства, персонажей, ситуации. Потому и несладкая жизнь у писателей: все время страдаешь… Поверьте, издателем быть куда лучше!

Он широко улыбнулся, в углу рта дымилась сигара. Взял кофе из рук официанта, спросив при этом, как тому удается удержаться на этой работе, ведь он ужасно неуклюжий, редко можно увидеть такого бестолкового парня!

— А с моим счетом что? — спросила Жозефина, вновь ощутив подступающую панику.

— Забудьте про счет и работайте! Деньги я беру на себя… Скажите себе, что начиная с сегодняшнего дня вы не одна перед лицом ваших бед и сомнений, и отпустите себя! Летите! А не то я обдеру вас как липку!

Жозефине хотелось броситься ему на шею, но она сдержалась, а затем в лицо ей попал клуб табачного дыма, так что она закашлялась, и только тогда блаженная улыбка сошла с ее лица.

Этим же вечером Жозефина, дождавшись, пока Зоэ ляжет спать, отправилась на балкон. Она надела толстые шерстяные носки, купленные накануне в «Топшопе» по велению Гортензии, которая внушила ей, что это лучшие носки в мире. Толстые носки до колен. Пижама, толстый свитер, пуховик.

И чашка чая из чабреца. И мед в ложке.

Она вышла на балкон, к звездам.

Вслушалась в холодную декабрьскую ночь — где-то взревел мотоцикл, прошелестел ветер, запищала сигнализация, залаяла собака…

Жозефина подняла лицо к небу. Нашла Медведиц, Малую и Большую, Волосы Вероники, Стрелу и Дельфина, Лебедя и Жирафа…

Давно уже она не разговаривала со звездами.

Начала с благодарности.

Поблагодарила за ужин с Серюрье: «Спасибо, спасибо. Я не все поняла, не все уловила, но мне хотелось расцеловать все каштаны на улице, хотелось стремглав лететь вперед, захватывая куски неба».

Она выпила глоточек травяного чая, покатала языком мед во рту. Что же он сказал? Что же он такое сказал? Такое, что мчишься, словно в семимильных сапогах…

«Слушай, слушай, папа…

Он сказал, что я талантлива, что я должна написать новую книгу.

Он сказал, что мне удастся распять мое горе на кресте и заглянуть ему в лицо.

Он сказал, что я должна попытаться, осмелиться. Забыть, что мать и сестра подрезали мне крылья, держали на голодном пайке чувств…