Его обнаружили в тупичке за церковью, где он лежал без чувств, весь мокрый, с окровавленными ногами и полуубитым сердцем, и только тупо смотрел перед собой, не откликаясь на человеческую речь и улыбаясь. Его бережно отнесли домой и сдали родителям. Он не чуял под собой ни ног, ни ботинок, выглядевших так, словно они стали главным трофеем третьей мировой войны.

— Посмотри, во что он их превратил, — сказала его мать Мария. — Вот тебе и счастье...

— Счастье... — Бебе пыхнул сигарой, скрученной из палой листвы. — А что счастье? От счастья толстеют.

НА ЖИВОДЕРНЕ

Иногда к воротам подъезжали огромные грузовики с решетчатыми кузовами, иногда – автобусы с занавешенными окнами, иногда же скот пригоняли, что называется, своим ходом – стадами, – и всех их, людей и животных, сторож Филя встречал неизменной улыбкой. У него была плохая память на лица, и он не мог бы сказать, что узнает водителей скотовозов или автобусов, протягивавших ему в окошко пропуск с красной полосой, чтобы он доложил куда надо и ворота базы открылись, пропуская транспорт внутрь. С Филей они обменивались молчаливыми приветствиями – взмах руки, кивок, усталая улыбка, да вряд ли кто и знал, как зовут этого здоровенного лобастого парня с сияющими бледно-серыми глазами, в аккуратной синей униформе и фуражке с кокардой, на которой был выбит номер 8991-Л. Точно такой же номер красовался на воротах и арке над ними, и никому в голову не приходило гадать, что означает этот набор цифр и замыкающая буква. Только жители городка, с их неистребимой склонностью к безапелляционным суждениям, называли базу скотобойней, а то даже и живодерней…

Эти несколько бетонных и кирпичных корпусов с двухскатными крышами, над которыми торчала дымившая днем и ночью невысокая труба, – база номер 8991-Л, обнесенная четырехметровым забором с двумя воротами, – располагались в километре от окраины городка и пользовались почему-то дурной славой. Утверждали – конечно, без каких бы то ни было оснований, будто на базе убивали и обдирали не только скот, но и людей. Может быть, эти слухи возникали лишь потому, что мало кто мог разглядеть животных, доставлявшихся в зарешеченных фургонах (то ли там коровы, то ли свиньи, а то ли и вовсе какие-нибудь верблюды или пингвины), и тем более тех, кто прибывал в автобусах с занавешенными окнами. Вероятно, дело было только в том, что все, кого привозили на базу, никогда не подавал голоса. Молчание царствовало в прибывающем транспорте и за высокой оградой, и что происходило внутри – никто не знал. Оставалось лишь гадать о дыме, круглосуточно клубившемся над трубой, да о фургонах и автобусах, покидавших базу через задние ворота. Персонал базы привозили издалека, а может быть, рабочие и служащие и жили на базе до окончания срока контракта. Но если кто и увольнялся, этих людей никому не довелось встретить в вокзальном буфете, где можно скоротать время до прибытия очередного поезда за стаканом вина.

Когда у Фили спрашивали, что происходит за стенами живодерни, он с неизменной дружелюбной улыбкой отвечал: «Не знаю». Он не был идиотом, но ему верили.

В городке хорошо знали его семью – тихих богобоязненных супругов, которых издали было нипочем не отличить друг от друга, и самого Филю, при крещении получившего имя Филимон. Когда его извлекли из купели, цветы в руках святых на иконах и даже терновый венец Иисуса вдруг пышно расцвели и заполнили церковь таким густым запахом, что погасли все свечи, а паук, слившийся под куполом в объятиях с полуиздохшей мухой, вдруг предложил ей руку и сердце, выходил ее и научил охотиться на комаров.

Филя никогда не врал, не крал, не бил животных и не давил башмаками жучков и букашек, ползавших летом по тротуарам, не рвал цветов и не употреблял мяса животных в пищу, не подглядывал за раздевающимися женщинами, а когда его стали обуревать мучения плоти, сжигал их в молитвах, как трупы в крематории.

Ему нравилось читать жития святых, и однажды он смущенно признался священнику, что завидует участи мучеников за веру. Особенно часто он перечитывал житие Моисея Угрина, лишившего себя православного уда, лишь бы не отвечать на домогательства прекрасной вдовы-польки. Но времена были другие, да и красавицы-католички в городке замечены не были, – поэтому Филя недрогнувшей рукой начертал углем на стене дома очень соблазнительный женский силуэт, изо рта которого коварной змеей выползала надпись: «Все равно ты будешь мой!» «Никогда!» – воскликнул Филя, и при помощи наиострейшей бритвы создал у себя между ногами место голо, пустынно и дико. Всевышний не только остановил кровотечение, но и перестроил Филин организм таким образом, чтобы он мог все естественные надобности отправлять через анальное отверстие, как, например, лягушки или ангелы.

Узнав об этом, священник, нимало не колеблясь, и предложил Филину кандидатуру администрации базы 8991-Л, с которой он каким-то неведомым образом состоял в связи, отрекомендовав своего протеже как работника в высшей степени надежного, терпеливого, смышленого и умеющего держать язык за зубами. Вскоре Филя и занял свое место в будке у главных ворот живодерни.

Как только в городке об этом прослышали, к Филе бросились любопытствующие. Их интересовало все. Что делают с людьми на живодерне? Разделывают на мясо или пускают на фарш? За какие провинности люди попадают сюда, а не в тюрьму? И много ли среди них тех, кто в последнее время пропал невесть куда из городка?

Филя чуть не рехнулся. Первым его побуждением было откусить себе язык и выплюнуть его в эту глупую толпу, но он вовремя вознес молитву Господу, который сурово велел рабу Своему говорить, а не молчать. Филя со вздохом покорился высшей воле и сообщил глупцам, что никаких людей на бойню не привозят (кроме персонала, разумеется), следовательно, ни на мясо, ни на фарш, ни на пуговицы их не перерабатывают. А о тех, кто внезапно пропал из городка, лучше поинтересоваться у железнодорожного кассира Бардадыма, который помнит в лицо всех прибывших и убывших из городка за последние сорок лет. Если же и это не поможет, почему бы не пошарить баграми в речушках да озерах или не поискать на чердаках? Ведь был же случай, когда известный обжора Аркаша Стратонов так увлекся едой, что не остановился и на дне помойки, где и уснул, в то время как его засыпали с ног до головы объедками и огрызками, так что ему пришлось после пробуждения четыре дня выедаться наружу, и все это время – в сумме семь дней – он считался без вести пропавшим.

- Но ведь на этот раз за некоторыми приезжали по ночам, – возразили Филе. – Других вызвали повесткой в милицию, а милицию ликвидировали, оставив одного участкового, да и того пьяного и ничего не ведающего: его случайно обнаружили в лопухах, разросшихся в огороде сумасшедшей Круглой Дуни, где участковый спьяну заблудился…

Филя только руками развел, заверив еще раз, что людей на живодерню не привозят, а если он что-нибудь такое узнает, то немедленно даст знать горожанам.

Напоследок сумасшедшая Общая Лиза успела попросить Филю не пропустить мимо глаз ее чокнутую дочь Лизетту, всегда носившую просторный балахон на голом теле, чтобы не затруднять мужчин, на просьбы которых она охотно откликалась…

- У нее еще родинка вот тут! – И Общая Лиза показала – где, окончательно смутив Филю, который захлопнул дверь и заперся изнутри на два замка.