А в остальном мы собирались возить по всему свету лучшее из того, что создал человек. Шелка из Италии, шерсть из Фландрии, янтарь с берегов Балтики, драгоценные камни из Пюи, меха из холодных лесных краев, пряности с Востока, фарфор из Китая. Мы должны были стать служителями нового культа во славу человеческого гения.

Как видите, бродя по тропинкам вдоль меловых утесов Луары, я более, чем когда-либо, пребывал во власти этой мечты. Однако с этих пор мечта стала принимать все более реальные очертания, словно наши усилия должны были вскоре заставить ее воплотиться в жизнь.

* * *

Сигнал, которого я ждал, поступил в конце зимы. Король вызывал меня в Орлеан, где собрались Генеральные штаты. В Туре меня ничто не держало. За время моего пребывания там неопределенность моего положения не позволила мне занять место среди разных сословий города. Дворяне продолжали относиться ко мне как к мещанину, а мещане не доверяли тому, кто занимал должность при короле, какой бы скромной она ни была. Будь я более могущественным, никто не принял бы во внимание эти различия. Впоследствии я много раз в этом убеждался. Но мое личное богатство и служба в Королевском казначействе плохо сочетались. Первое было уже довольно значительным, хотя и неприметным. Второе, совершенно очевидное, превращало меня в служащего. Впрочем, меня вполне устраивал бойкот, который объявили мне нотабли. Он давал мне возможность общаться с крестьянами всякий раз, когда мои загородные прогулки приводили меня на фермы или в деревушки. Мне случалось проводить дневные часы в компании целой стайки юных девушек, пока те стирали белье, переступая босыми ногами в прохладном ручье. Я наблюдал, как они управляются с деревянным вальком. Мне нравилась их упругая плоть, розовая кожа, крепкие зубы. Как бы высоко я ни поднимался впоследствии, я всегда был уверен в том, что принадлежу к народу, разделяю его мысли и страдания, но вместе с тем его здоровье и жизненную силу. Одному Богу известно, в какие дворцы я был вхож за свою жизнь и скольких монархов видел вблизи. Но то были всего лишь визиты, вроде тех, когда приходят в чужой дом, спеша вернуться к себе. То есть к народу, к простому люду.

Я переложил дела на Марка, а сам продолжил общение с крестьянками, вступая с ними в исключительно плотские отношения. В моем обществе они вели себя совершенно непринужденно. Самым значительным моим достижением, сулившим не меньшее удовольствие, было, когда они, забыв о моем высоком положении и связях, шутили со мной, как с добрым приятелем. Получив печальный урок от Кристины, я искал в этих отношениях наслаждение и забаву, не питая больше любовных иллюзий.

Я оставлял все это с чувством сожаления, полностью осознавая, что вот-вот перевернется еще одна страница моей жизни и я надолго превращусь в совершенно другого человека.

Орлеан был взбудоражен наплывом представителей Генеральных штатов. Я нашел короля на втором этаже большого здания напротив кафедрального собора. Я был поражен тем, как он изменился. Казалось, он покончил с одиночеством, которое так поразило меня во время наших предыдущих бесед. В первый раз это было абсолютное одиночество во мраке пустой залы; во второй – трогательное уединение человека, окруженного придворными – назойливыми, заискивающими и вместе с тем враждебными. В Орлеане рядом с ним не было тех важных особ, которых я видел в Компьени. Атмосфера Генеральных штатов, с ее бурлениями крестьян, горожан и мелкого дворянства, им совершенно не подходила. А недоверие, возникшее между королем и принцами крови, вынуждало их отсиживаться в своих поместьях, возможно для того, чтобы готовиться выступить против короля. Во всяком случае, именно такое объяснение пришло мне на ум, как только я заметил их отсутствие.

И все же король не был один. Вокруг него по-прежнему гудел двор, но состоял он из новых людей. Они были не так стары, не так воинственны, это были в основном выходцы из городской среды. Им не были свойственны жестокость, негодование и презрение, бывшие в ходу у вельмож, стремившихся продемонстрировать превосходство над всеми прочими. Атмосфера, царившая в королевских покоях, была более легкой и радостной. Я не смог бы выразить, что именно переменилось, но это чувствовалось сразу. Вместо того чтобы смотреть на меня как на незваного гостя, люди, которых я встретил, отправляясь на аудиенцию к королю, любезно приветствовали меня. Они были одеты в гражданское платье, без каких-либо отличительных знаков, указывавших на принадлежность к военной или церковной иерархии, которую богатые вельможи не преминули бы подчеркнуть. Вдруг стало невозможно определить, чем занимается каждый из присутствующих. Как будто собрались друзья, не желавшие отягощать других напоминанием о своих обязанностях.

Отношения этих людей с королем напоминали мне о моих собственных чувствах к нему. Речь шла не о рабском подчинении монарху и не о желании влиять на него, как у знатных вельмож. Король властвовал над ними за счет своей слабости, вызывая у них то самое желание служить и защищать его, которое не покидало меня с момента нашей первой встречи в Бурже. Я наблюдал за государем и всеми остальными, и это позволило мне лучше разобраться в собственных впечатлениях. Угловатая походка, нерешительные и неловкие движения длинных рук, выражение болезненной усталости на лице – все его манеры могли быть истолкованы как призыв о помощи. Когда один из придворных пододвинул королю кресло, это не было проявлением угодливости; этот жест являлся скорее искренним выражением жалости, сострадательной услужливости, подобно тому, как, услышав крик утопающего, мы бросаем ему доску, чтобы он мог за нее ухватиться.

Новым для меня было то, что, наблюдая, какое впечатление он производит на других, я ощущал с неоспоримой очевидностью, насколько королю нравится подобная реакция. Конечно, по природе своей он не отличался ни крепостью, ни выдержкой. Однако, приложив немного усилий, он мог бы придерживаться золотой середины как по части своих физических возможностей, так и хладнокровия. Он же, отныне я в этом уверен, намеренно не компенсировал своих недостатков, а, наоборот, подчеркивал их. Будучи уверен в том, что не сумеет править с помощью силы и властности, король принял решение добиться этого слабостью и нерешительностью. Сама по себе эта черта характера была не так важна. И все же я сразу усмотрел в этом определенную опасность. Эта акцентированная слабость, это выверенное выражение страха на лице были плодом непрестанных усилий. Карл тратил столько энергии, чтобы казаться слабым, сколько другим требовалось для поддержания репутации силы и непобедимости. Здесь крылось два равно опасных момента. Во-первых, король не заблуждался по поводу стремления ему услужить. Он знал, что придворные неискренни, и презирал тех, на кого производил впечатление, столь далекое от реальности. Во-вторых, чтобы постоянно играть свою роль, чтобы наложить на себя столь строгий обет, ему следовало обладать необычайной силой воли. Любой, кто так жесток с самим собой, непременно будет жесток с другими. Своими прежними поступками, когда он позволял устранять своих фаворитов, обрушивал немилость на тех, кто служил ему наиболее преданно, он доказал, что способен на совершенно неожиданные перемены. Разумеется, он маскировал их слабостью, позволяя поверить, будто ему не хватает энергии противостоять тем, кто замышляет подобные заговоры. Отныне я был уверен, что в действительности он сам их и задумывал. Я больше не сомневался в том, что служить ему не менее опасно, чем управлять судном среди песчаных отмелей. И все же, когда в день моего приезда в Орлеан он наконец обратил на меня взор своих затененных усталостью глаз и окликнул, протянув мне руки, я поспешил к нему, обезоруженный, уже подпав под его влияние, такой же растерянный, как и остальные, перед его слабостью, в которую я, однако, меньше всего верил…