Слаженно продвигаясь и сменяя двоих двое, они шагов уже пятнадцать перевалили за полреки, как вдруг случилась беда с Тимкой. Пекалов с Ярыгой отгребали, а Кутырь – из глубины забоя – закричал, звал их. Они заторопились. Протиснувшись в забой, они увидели при колеблющемся пламени свечки, что Тимка сидит задравши голову, смотрит и вдруг шарит руками по нависшей земле. Он трогал руками верхний свод и приговаривал: «Речка звенит… Слышите?» – и опять трогал там, вверху. Они прислушались: ничто, конечно, не звенело.

Они сказали Тимке, чтобы шел наверх и отдохнул, но он все повторял, что вода звенит и что речка звенит, – и тогда они вывели его из подкопа. Он сел на песок. Водка была от него неподалеку, и, когда через час они выгребли наколотую землю и вышли передохнуть, оказалось, что Тимка выпил всю бутыль: он спятил тихо, без единого вскрика. Водку он даже и не выпил, было там два с половиной литра, – он вливал ее себе в рот, а она выливалась, он вливал, а она струями текла по горлу ему на грудь и на колени. «Ты что добро переводишь?» – зло крикнул Ярыга, еще издалека крикнул, а тот лил и улыбался. Когда отняли бутыль, Тимка стал набирать сыпучую землю в горсть и сыпал из руки в руку. Играл песком, как маленький. «Речка, – говорил он, – речушка… Звенит!» Все трое стояли около, слыша в темноте, как спятивший сыплет шуршащий песок туда-обратно.

– Отойдет, – сказал Ярыга.

И Кутырь тоже сказал:

– Перепил лишнего. Отойдет.

Но он не отошел; когда они сели поесть, он поднялся и на ногах, казалось, стоял с трудом, за кустом стоял. А когда хватились, Тимка уже был на середине реки; плыл на ту сторону и тонул. Холодные водовороты, что столько лет не пускали к тому берегу ни людей, ни даже их лодки, уже прихватили Тимку. «Речка, – кричал он, захлебываясь, – речушка-а-а!» Ярыга бросился в воду, но, как ни быстро он плыл, не успел: Тимка пошел на дно. Даже и тела Ярыга не нашел: поискал, но едва приблизился к холодным водоворотам, уверенность покинула его. Свело спину, и Ярыга повернул обратно. Он плыл медленно, долго. Вглядываясь, Пекалов и Кутырь никак не понимали, отчего у него такое синее, перекошенное лицо. И только когда Ярыга был шагах в десяти, потом в пяти, на мелководье, они увидели, что он не может встать, – он только силился, он выполз кое-как на отмель, дергался, а встать не мог. Пекалов и Кутырь подхватили его, выволокли, положили на сухом песке. Ярыга долго лежал, а потом встал и осторожно направился к сундуку, он не пил: заводя руку за спину, он втирал водку себе в позвоночный столб. Кутырь и Пекалов подошли, положили его на живот и, сменяя друг друга, растерли ему докрасна спину.

А едва отдышавшись, Ярыга ушел.

Пекалов цеплялся за него: «Да погоди! Да кто же так поступает!» Пекалов не мог поверить, что так просто все кончилось. Пекалов бежал за ним, просил и молил, а как только стал хватать его за руки, Ярыга его отбросил. Ярыга коротко взмахнул и двинул ему меж глаз. Когда глаза стали видеть, Ярыги уж не было.

С Пекаловым остался лишь Кутырь, постаревший, вялый вор, который уже не мог, не умел воровать, потому что от пьянства и побоев тряслись руки. Этот никуда не уйдет. Был вечер. Пекалов плакал, побитый. Кутырь, утешая его, протянул вперед тряскую руку:

– Глянь-ка.

– Чего?

– Мы теперь вон где – видишь? – И Кутырь указал впереди некую точку на уральской воде, на волне, – туда, мол, они под землей уже добрались: точка была далекая, неуловимая, волна там шла за волной.

Они били землю теперь по очереди – уже лишь на чуть расширяли, сберегая силы. Подкоп сузился: нора и нора. Сначала бил Пекалов, а Кутырь оттаскивал, потом они сменились. В одном месте сверху вдруг закапало, но они не обратили внимания: привыкли.

Было шумно: посреди дороги трое слепцов колотили мальчишку-поводыря, который подвел их под монастырь.

– Ой, – кричал мальчишка. – Ой, я же не нарочно!

Пыль стояла, как от проехавшей тройки. Когда слепцы по дороге топчутся и размахивают руками, не знаешь, как пройти мимо. Пекалов, оборванный и грязный, обошел их и втиснулся в трактир.

– Я в закутке посижу, с краешку, – сразу же сказал Пекалов половому, чтобы тот не прогнал.

И тот не прогнал. Народу было мало. Пекалову жадно хотелось горячего, однако на щи с мясом Пекалов не посягнул (придерживал остатки денег); он пил чай стакан за стаканом – оборванец с ввалившимися щеками. Он ни о чем не думал, его трясло и знобило.

– Дожди пройдут, – сказал ему половой, подавая от самовара очередной стакан и навязывая хоть какой-то разговор о погоде. Пекалов кивнул: «Да. Дожди…» – а про себя испугался: с сыростью не усилятся ли грунтовые воды, не случится ли чего с рекой?

Когда Пекалов вышел из трактира, слепцы все еще колотили мальчишку: лупили его и крутили ему уши, а он орал. Все-таки вырвавшись, малец отскочил в сторону.

– Сами теперь живите, бельмастые!.. – орал он злобно с расстояния, отбегая все дальше. Гневливые слепцы тоже кричали и даже клялись Богом, что никогда не простят поводырю его злую дурь.

«Эй, отцы!» – Пекалов окликнул, и, поскольку слепые так явно были голодны и неприкаянны, Пекалов пообещал им пропитание и даже немного водки; а работа как работа, рыть под землей.

Слепцы прислушались.

– Богово ли дело? – спросил старший, ему было уж много за сорок.

Пекалов ответил, что дело Богово. И не воровство. И не иная мерзость. Он только не стал говорить, что подкоп роется под рекой, – ему показалось, что Бог внушил ему умолчать в горькую минуту, когда он остался лишь с Кутырем. Зачем им знать, что над ними река: пусть копают без страха… Слепцов было трое, и, едва сговорившись, Пекалов заторопил:

– Пошли, голуби, пошли скоренько!

– Да куда ж ты спешишь?

– А дождь начнется? – суетился Пекалов, боясь, что маленький поводырь вернется к ним и, раскаявшись, все испортит.

Со слепцами вместе, незрячими и потому бесстрашными, Пекалов рыл еще три недели. Через каждые десять прорытых под рекой шагов слепые бросали работу, становились на колени и яро молились:

– Господи, помилуй нас.

И еще через десять шагов:

– Помилуй нас!

И еще:

– Господи, помилуй!..

Они прошли осыпающийся щебень, они осилили звонкий и пугающий слой гальки, затем – глина, затем снова щебень, и, наконец, они докопались до огромного валуна, за которым и стали кусты нехоженого, заболоченного берега. Вышли наверх. В старой уральской легенде это особенно удивляло: слепые лучше и надежнее других завершают дело.

В варианте история подкопа под Урал заканчивалась тем, что отец и процветающий брат хватали Пекалова и, дабы не ронял имя, упрятывали его навсегда в какую-то хибарку с надзирающей старухой – вид ссылки. Если не вид лечения. Там он и окончил дни. Иногда выходил и вглядывался (во время грозы – ветер доносил влагу), всматривался: далеко ли Урал? Был он совсем одиноким.