В третьей книге великого индийского эпоса “Махабхарата” могучий дух якша спрашивает Юдхиштхиру, старшего и наимудрейшего из братьев Пандавов, какова величайшая из тайн. Ответ пронесся эхом через тысячелетия: “Каждый день тысячи людей умирают, а те же, кто остается, живут так, словно бессмертны”[151].

Я бы не хотел жить так, словно я бессмертен. Смерть меня не пугает. Меня пугают страдания. Старость, хотя до сих пор я видел только ясную и красивую старость своего отца. Меня пугает дряхлость, отсутствие любви. Но смерть меня не пугает. Она не пугала меня в юности, правда, сейчас я думаю, что это только из-за того, что тогда она казалась мне очень далекой. Но и сейчас, на седьмом десятке, страха не прибавилось. Я люблю жизнь, но ведь жизнь – это, помимо прочего, также и усталость, страдание, боль. Я думаю о смерти как о заслуженном отдыхе. Сестрой сна называет ее Бах в знаменитой кантате BWV 56[152]. Любезная сестра, которая скоро придет, чтобы закрыть мои глаза и ласково погладить мою голову.

Иов умер, “долгими днями вполне насыщенный”. Прекрасное выражение. Я тоже хотел бы почувствовать себя “долгими днями вполне насыщенным” и с улыбкой замкнуть тот краткий круг, что мы зовем жизнью. Я могу еще наслаждаться ею, да; пусть еще луна отражается на поверхности моря, пусть еще целует меня женщина, которую люблю, присутствие которой все наполняет смыслом, пусть будут еще воскресные вечера, когда, развалившись на диване, я заполняю страницу за страницей значками и формулами в надежде разрешить еще одну маленькую тайну из тысяч, окружающих нас… Меня привлекает перспектива продолжать пить из этой золотой чаши, мне нравится кипучая жизнь, то нежная, то колючая, то ясная, то непознаваемая и непредсказуемая… но я уже немало выпил из этой чаши сладкого и горького. И если прямо сейчас прилетит ангел, чтобы сказать мне: “Карло, срок настал”, я не стану просить его позволить мне закончить фразу. Улыбнусь и последую за ним.

Наш страх смерти мне кажется ошибкой эволюции. Многие животные подвержены инстинктивной реакции испуга и бегства при приближении хищника. Это здоровая реакция, она позволяет им спасаться от опасности. Но стоит опасности миновать, и этот испуг покидает их уже в следующее мгновение. И тот же отбор породил этих безволосых обезьян с увеличенной лобной долей и преувеличенной способностью предвидеть будущее. Преимущество, безусловно, полезное, но оно поставило нас перед образом своей неминуемой смерти, а тот постоянно провоцирует инстинкт испуга и бегства от приближающегося хищника. Одним словом, я думаю, что страх смерти возник от случайного неудачного наложения двух независимых эволюционных факторов: это результат вредного автоматического срабатывания предохранителя в нашем мозгу, а не какой-то полезный и осмысленный механизм. Ничто не длится вечно. Даже человеческий род (“Счастливые времена прошли, наступили времена суровые. С каждым днем становится все хуже. Земля утратила свою молодость. Наступит время страшное, полное всяких обманов, разных пороков, когда исчезнут добрые дела и доброе поведение”, – замечает Вьяса в “Махабхарате”[153]). Бояться, что все кончается, бояться смерти – это то же самое, что бояться реальности, бояться солнца. Для чего?

Но это рациональная версия. А в жизни нами движут не только рациональные побуждения. И разум нам подсказывает, что мотивы наших действий запрятаны в скрытых особенностях млекопитающих, охотников, социальных существ; разум выявляет эти связи, а не производит их. Мы не являемся в первую очередь рациональными существами. Мы можем стать более или менее таковыми лишь во вторую очередь. Но в первую – нами движет жажда жизни, голод, потребность в любви, инстинкт, требующий найти свое место в жизни… А вторая очередь никогда не бывает без первой. Разум судит, когда между инстинктами возникают противоречия, но использует при этом те же инстинкты как первичные критерии правосудности. Он дает имена вещам и местам, позволяет нам преодолевать препятствия, видеть скрытое. Позволяет нам вскрывать неэффективные стратегии, ложные суждения, предрассудки, которых у нас неисчислимое множество. Он развивался, чтобы помогать нам распознавать, когда следы, по которым мы движемся, преследуя антилопу, не ведут нас к цели. Но нами движет не рефлексия жизни, а сама жизнь.

Что же нами движет в действительности? Сложно сказать. Вероятнее всего, мы сами этого не знаем. Чувствуем в себе побуждения. Даем этим побуждениям названия. Их у нас уже много. Некоторые побуждения мы считаем такими же, как у животных. Другие только для человеческих существ. Третьи – для еще более мелких групп, к которым мы чувствуем себя относящимися. Голод и жажда, любопытство, потребность в общении, желание любить, влюбленность, стремление к счастью, потребность завоевать себе место под солнцем, быть оцененными, любимыми, верность, честь, любовь к Богу, жажда справедливости, признания, свобода, стремление к познанию…Откуда это все берется? Как мы получились такими, какие мы есть? Следствия долгой эволюции при участии химических, биологических, социальных и культурных структур, которые на самых разных уровнях долго взаимодействовали, давая начало этому забавному процессу – нам самим. О нем, предаваясь размышлениям о себе самих, разглядывая себя в зеркало, мы понимаем лишь немногое. Увеличенная лобная доля дает о себе знать: мы уже добрались до Луны, открыли черные дыры и свои родственные связи с божьими коровками. Но этого еще недостаточно, чтобы понять, кто же мы на самом деле.

Даже значение слова “понять” нам пока еще не ясно. Пока мы еще мало знаем о сложной связи между тем, каким мы видим мир, и самим миром. Знаем о своей близорукости. Во всем спектре электромагнитных волн, испускаемых вещами, для нас открыто всего лишь узенькое окошко. Мы не видим ни атомного строения вещества, ни искривлений пространства. Мы видим целый мир, извлекаемый из нашего взаимодействия со Вселенной, организованным в соответствии с концепциями, которыми наш прискорбно глупый мозг в состоянии манипулировать. Мы думаем о мире, состоящем из камней, гор, облаков, людей, – таков “мир для нас”. О мире, независимом от нас, мы тоже много знаем, но мы не знаем, каково оно, это “много”.

Однако наша мысль становится жертвой не только свой слабости – даже в большей степени она жертва собственной грамматики. Достаточно было нескольких веков, чтобы мир изменился: вместо демонов, ангелов и ведьм его населили атомы и электромагнитные волны. Достаточно нескольких граммов грибов, чтобы вся реальность перед нашими глазами растворилась и реорганизовалась в совершенно иных формах. Достаточно близкой подруги, пережившей тяжелый приступ шизофрении, и нескольких недель, проведенных с ней в попытках восстановить взаимопонимание, чтобы увидеть, как бред может состязаться с самой изощренной театральной постановкой в подмене мира спектаклем и как бывает трудно найти аргументы, чтобы отделить его от эпизодов великого коллективного бреда, лежащего в основании нашей общественной и духовной жизни, нашего понимания мира. Отдельно встает, очевидно, вопрос относительно одиночества и уязвимости тех, кто далеко от общего порядка…[154] Образ реальности – это коллективный бред, организованный в наших представлениях, он эволюционирует, позволяя нам достаточно точно формировать собственное поведение, по крайней мере до сих пор. Мы нашли много инструментов для того, чтобы приноравливаться к нему и управлять им, и разум оказался среди лучших. Это ценно.