им душевного разлада и бросились затем искать спасения в масонстве. Мы видим Елагина, «прилепившегося к писателям безбожным», «спознавшегося со всеми афеистами и деистами», которые, «пленив сердце его сладким красноречия ядом, пагубного ада горькую влияли в него отраву». Мы видим Новикова, находящегося «на распутий между вольтерианством и религией» и не имеющего «точки опоры или краеугольного камня, на котором мог бы основать душевное спокойствие». Мы видим Лопухина, только что дописавшего перевод главы Гольбаха и в порыве «неописуемого раскаяния» вдруг предающего огню свою красивую тетрадку.

Конечно, все они, подобно Лопухину, «никогда не были постоянными вольнодумцами», но первое впечатление от чтения безбожных «ансиклопедистов» действовало на них настолько ошеломляюще, что даже лучшие принимали вначале целиком новую веру. Но переход от старой веры совершался слишком быстро, чтобы быть прочным и окончательным. Скоро заговорила совесть, и при добросовестных анализах своих мыслей и чувств молодое поколение приходило к тяжёлому сознанию полного внутреннего разлада.

Здесь-то и пришло на помощь забытое масонство с его мистической религиозностью и «нравственными преподаяниями», с его «древним любомудрием» и «истинной наукой». Здесь получила успокоение смущённая вольтерианством русская душа, найдя в «ордене» тот «краеугольный камень», на котором «основал своё спокойствие». Мало того, личная трагедия привела лучших русских людей к сознанию общественной опасности и сделала их истинно интеллигентными работниками, боровшимися против общественного бедствия «злонравия», избрав себе орудием религиозно-идеалистическую философию масонства.

Вот с этого-то момента масонство в России становится русским масонством, несмотря на иноземное его происхождение и иноземные формы, даже содержание его было всецело чужим, но оно было согрето русским духом проснувшегося национального самосознания и потому может быть по всей справедливости названо первым идеалистическим течением русской общественной мысли.

Русские масоны отзывались о тамплиерах чрезвычайно одобрительно: «Пышные церемонии рыцарства; кресты, кольца, эпанчи и родословные поколенья должны были произвести великое впечатление над нацией военной, в которой одно токмо знатное дворянство работами нашими занималось… Между нами такая воинская пышность не может быть неприятной, ибо все члены наши предводили батальонами и целыми армиями! Весьма приличествуют и кресты оные особам, которые в общежитии таковыми знаками чести; украшены, или которые ничего так жадно не желают, как получения оных». (Ешевский. Московские масоны восьмидесятых годов прошлого столетия. Соч., т. III, стр. 484.)

Поэтому ложи, принадлежавшие к тамплиеровской системе, нередко вырождались в те «шумные празднества».

Масонские системы

Настоящая история масонства в России начинается лишь в семидесятых годах XVIII века, когда одновременно возникают две масонские системы, пользовавшиеся крупным успехом.

Ложи этих систем, — так называемых Елагинской и Циннендорфской (шведско-берлинской), — работали в этот период времени, главным образом, в первых трёх степенях «иоанновского» или «символического» масонства, преследовавшего цели религиозно-нравственного воспитания человека.

Здесь русские работали над приведением «дикого камня» (символ греховного человека) в «совершенную кубическую форму» (очищение от пороков), приобретали широкие сравнительно с прежними религиозные понятия, глубоко задумывались над вопросами веры и нравственности, упорной работой воспитывали в себе человека. Кажущаяся в наше время несколько бледной масонская мораль оказала благотворное влияние на общество, служа в то же время реакцией против модных течений западно-европейской скептической мысли.

По меткому сравнению П. Н. Милюкова, это «толстовство» XVIII века, с его проповедью личного самосовершенствования и «убегания зла», было первой идеалистической философией, распространившейся в широких общественных кругах и вызванной здравыми, жизненными потребностями пробудившейся общественной мысли.

Главная роль в этом периоде истории русского масонства принадлежит известному И. П. Елагину, которого нередко совершенно неправильно считают создателем особой масонской системы, близкой по традициям к первоначальной и чистейшей форме английского масонства.

Елагин стал масоном ещё в 1750 году, но до поры до времени, как и все, не видел в ордене ничего серьёзного и вскоре увлёкся модным «душепагубным чтением» безбожных писателей — «ансиклопедистов». Однако вскоре затем, беседуя с людьми «учёными и просвещёнными», он «к крайнему своему удивлению» нередко слышал далеко не лестные отзывы о своих учителях, которых они «весьма малыми и нередко заблуждающимися и почти ничего не знающими в любомудрии и мирознании учениками почитать осмеливались».

Так как эти «в науках знаменитые люди» оказались масонами, то Елагин стал раздумывать о том, нет ли в масонстве чего-либо «притягательного, а ему, яко невежде, сокровенного». С целью разрешить этот вопрос, Елагин начал чаще посещать ложи и искать знакомства с людьми, «состарившимися в масонстве». Тут встретился он с «некоторым, недолго в России бывшим путешественником», англичанином, который и открыл ему, «что масонство есть наука, что таинство сие хранится в Лондоне, в особой ложе, древней называемой». Тогда Елагин «вознамерился с постоянной твёрдостью стараться открыть себе сию во мраке прекословия кроющуюся неизвестность» (Записка Елагина. Р.Архив, 1864., т. 1, стр. 597).

12 марта 1771 года приехавший из Германии бывший гофмейстер при дворе принца Брауншвейгского фон Рейхель учредил в Петербурге ложу Аполлона — первую ложу Циннендорфской системы. Ещё перед своим отъездом из Берлина Рейхель имел беседу с мастером ложи «Трёх золотых ключей» — самим знаменитым Циннендорфом и получил от него поручение «сделать всё возможное для достоинства и распространения царственного ордена в тамошних краях».

Основанная Рейхелем ложа состояла из 14 человек, из которых 1 3 были иностранцы и только один русский, — шталмейстер Её Величества Нарышкин. Циннендорф, посылая конституцию лож Аполлона, хорошо знал об исключительном влиянии Елагина среди петербургских масонов и поспешил заручиться его расположением, одновременно он отправил Елагину чрезвычайно предупредительное письмо, в котором говорил следующее: «с целью укрепить, насколько возможно, дружбу и согласие между нашими братьями… я счёл своей обязанностью сообщить вам об этом (об учреждении ложи Аполлона) и особенно рекомендовать почтенного брата Рейхеля, а также и ложи (т. е. имеющиеся учредиться по Циниендорфскон системе) вашему покровительству, доверяю и благосклонности, так же, как и всем вашим братьям в Петербурге».

Письмо это, датированное 15 октября 1771 года, т. е. ранее назначения Елагина гроссмейстером русских лож, свидетельствует о выдающемся его значении среди петербургских братьев, чем и объясняется, конечно, выбор его Провинциальным Великим мастером в начале следующего года. Со стороны Циннендорфа эта исключительная предупредительность была, конечно, пробным камнем, имевшим целью склонить Елагина на свою сторону. Но политика не удалась: Елагин, наоборот, вероятно именно из опасения немецкого масонства, добился от Англии учреждения первой русской Великой Ложи (26 февраля 1772 года) и сам был утверждён «Провинциальным Великим Мастером всех и для всех русских».

Рейхель, однако, не унывал. В 1774 году ему удалось открыть снова ложу Аполлона и основать ещё пять новых: Горуса, Латоиы и Немезиды в Петербурге, Изиды в Ревеле и Аполлона в Риге. Несколько позднее, в