Какое-то время мы бредили Шетландскими островами; вернее сказать – я бредил; еще одна навязчивая идея, которую мне в голову вдул старый серб, иллюзия, с которой я засыпал и просыпался, отрава, которую я пил вместе с самогоном. Самогон в те дни мы гнали с дядей Лешей, и он тоже, кстати, говорил: «А что, может, и нам с вами махнуть – на Шетландские острова?..».

Старый серб говорил, что многие так перебрались в Англию: покупаешь билет до Шетландских островов (тут нужен европейский паспорт, у серба были знакомые, которые покупали за небольшие деньги билеты азулянтам, и нам купили бы), во время остановки в Керкуолле ты сходишь, якобы сделать несколько снимков, так все делают в Керкуолле, это даже рекомендуется во всех туристических справочниках, гиды выводят толпу норвежцев, все фотографируют церкви – там уйма церквей! Вышел, пощелкал, поулыбался и потихоньку ушел, а там уже локальные катера – на Абердин, на Леруик – никто не проверяет паспорт!

Мы стали откладывать… идиот… я и не заметил, как Дангуоле потеряла интерес к этой авантюре. А стоило присматриваться, потому что корабли на Шетландские острова ходили только с апреля по октябрь, и то – не всегда начиная с апреля и редко дотягивая до октября. Еще менее судоходным оказалось сознание Дангуоле, оно делалось всё непонятнее, там появлялись какие-то мели и айсберги, я натыкался на какие-то странные вещи. Хануман говорил, что женщину надо постоянно держать в напряжении, нужно подпитывать ее веру в тебя, следить за тем, чтоб интрига в отношениях сохранялась, надо делать так, чтобы женщина всё время в тебя верила, что ты не лох и в любой момент можешь небрежно швырнуть к ее ногам весь мир. Но я был слишком занят своими думами и не уследил за переменой в ее настроении. Точно так же, как это случилось когда-то с одним нашим другом, Саней, он тоже проворонил тот миг, когда его подружка потеряла сперва интерес к его гурманским изыскам, затем к рассказам о Германии, к машине, которую он собирался покупать с тестем в складчину… а ведь мы ему говорили: всем плевать на твой рафинированный вкус… На этом он споткнулся в первый раз: притащил налима, собирался что-то сотворить, они заперлись с подружкой в ее комнате – пока трахались, тесть всё испортил. Саня поднял шум, буря, налим полетел в окно: советские уроды всё испохабили только дай вам в руки налима моментально всё пойдет в салат идиоты… Тогда его не выставили… стерпели… затем забылось. Через полгода они решили покупать машину… большую долю давал Саня, мы ему сказали, что это абсурд – что-либо покупать в складчину с тестем… даже самым идеальным… но Сане не терпелось сесть за руль им присмотренного «Опеля»… не тут-то было, тесть заявил свои права на голос, он хотел новенький «Москвич»… ах ты говнюк!.. вы никогда не увидите меня в «Москвиче»!.. С этого момента родители начали кампанию по вытеснению из сознания дочери опасного психопата, который баловался наркотиками и слишком долго жил в Германии, где и подцепил эту болезнь: страсть к экзотической кухне, наркотикам и немецкой технике… Однажды ему не открыли, сообщили через дверь, что их дочь уезжает в Финляндию, отныне она будет работать танцовщицей на круизном пароме «Таллин – Хельсинки – Таллин – Хельсинки» и этот маршрут не включает встреч с опасным психопатом. Саня выстрелил в дверь три раза, ни в кого не попал, его отцу пришлось задействовать какие-то давно заржавевшие связи, чудом отмазали. Саня сказал, что сам изумился, когда услышал, как судья объявил, что ему дают два года условно. «Я чуть не выкрикнул от изумления, что он идиот и меня нельзя выпускать! По крайней мере – дурка! Реальный срок, но никак не условно! Мне не дали высказаться… Но, черт возьми, я сам себя на его месте усадил бы не меньше, чем на шесть лет! Я же стрелял по людям! Пофиг, что через дверь! Я хотел их убить! Потому что они этого заслуживают: отправить родную дочь работать шлюхой, как их не убить?!!!»

…Сначала мы купили пленочную фотомыльницу:

– Будем делать снимки на Шетландских островах…

Дангуоле купила себе смешную кепку, я купил солнечные очки с зеркальным покрытием.

– Будем фоткаться в этом на Шетландских островах…

На Шетландских островах, приговаривали мы по любому поводу, на Шетландских островах…

А потом как-то незаметно забылось… и в октябре, когда я вдруг с опозданием опомнился, для паромов Северное море было больше не судоходно (до самого мая следующего года); я понял, что еще одна маленькая ниточка, которая связывала меня с надеждой на продолжение моих скитаний, оборвалась… и как-то иначе стал смотреть на Дангуоле: она больше не вспоминала о Шетландских островах, зато спокойно делала фотографии мыльницей, будто намеренно торопилась израсходовать заряд пленки, чтобы вместе с ней поскорей сплавить в небытие и память о Шетландских островах. Черт возьми, я никогда не внушал ей, что я гений, а стоило; надо было брезгливо на всех смотреть и краем рта, как это делал Хануман, изо дня в день внушать ей, что все вокруг просто мусор, а я – гений, и очень скоро мое изображение величиной с айсберг всплывет на небоскребах Нью-Йорка, я стану самым востребованным сценаристом, писателем, айсберг с моим изображением двинет таранить и топтать всех прочих неудачников. Но теперь поздно об этом думать, всё поздно, как всегда в литературе: How late it was, how late…[83]Past tense[84]– именно тут и создается вся мировая литература: и шедевры, и полное дерьмо, без исключения.

* * *

К нам зачастил дьячок – не только к нам, но и вообще, ко многим заблудшим овцам. Он был обеспокоен спасением душ; приезжал на своем маленьком фордике, выбирался из него в несколько приемов, раскладываясь, как циркуль из готовальни, потом долго ходил по коридорам в поисках овец, всё стучал в двери и дрыгал затекшей ногой (судороги, говорил он, сам над собой посмеиваясь, судороги)… и было слышно, как его бархатный, медленный баритон округло наполняет воздух коридора, пропитанного криками и гарью.

Его звали Даг. Он мог подолгу молчать, сидеть, пить чай на травах, на нас поглядывать и молчать. Иногда задавал какие-нибудь вопросы. Тупейшие вопросы! Глядя на него, мне часто думалось: как легко ему живется! Как сладко он спит! Приходит в кемп, чтобы, как он считает, разделить горе ближних своих, заброшенных в его близость Богом из отдаленных уголков планеты. Он несет им Бога, в виде дурацких псалмов. Он отвозит их на своей машине в церковь, где те хлещут кофе, жуют пирожные, слушают дурацкий орган и пустые речи, в которых понимают разве что отдельные плевелы слов, да и всё равно, ведь пустые это всё словеса! Он молится с ними, пускает слезу, сложив ручищи, переживает за нас и за всех во всём мире. О! Как просто ему жить!

Когда Башни рухнули, он влетал в комнаты, садился и вместе с другими смотрел на экран, и по лицу его текли слезы. Потом он, сложив свои розовые лапы, молился, шепча, шепча, шипя свои молитвы, сорок минут, – потом шел в другую комнату, и так из комнаты в комнату он ходил и неустанно молился – до наступления кромешной тьмы. Все, кто остались с тех времен, помнили этот цирк.