— Не сто копеек, говоришь… — Ефим Тимофеевич отогнул крышку у банки кабачковой икры, — хорошо, пускай не сто копеек. Пускай даже не рубль двадцать. Это мне не будет суматошно. Мне суматошно, когда я вижу, как мои коллеги шелестят бациллами: вот это мне суматошно, да… я на них рассчитывал, как на смену поколения, в рот его ебать… а они пошли на случку с бестолковкой как дырявые гвозди! И мимо кассы, всё — мимо кассы…

— Но я ведь «журавлей» предупреждал, чтоб не трясли кабинкой! — возразил ему Лёха, а Нерест кивнул.

— Ты предупреждал? — скривилась 3оя, — еще скажи, что Соломон не причесал зарплату… Чимпаро на твое произношение мы ложим!

— Прическа — королеве не чета! — погрозил пальцем Ефим Тимофеевич, — а я бараньи головы блюду! А коль скоро наш народ без чистогана решил остаться, тут все вопросы не ко мне, а к Главному Силовику: буду на репе струиться.

— А Главный Силовик тебе скажет: почивай! — усмехнулся Лёха, а Нерест кивнул.

— И морду в стакане перевернет на рубль двадцать, — поддержала его 3оя, намазывая кабачковой икрой разрезанный вдоль французский батон.

— Вот я и думаю, что вы всегда так рассуждаете… — прищелкнул пальцами Ефим Тимофеевич, — но ведь если пройти в калитку, да положиться на случай, это очень многое сразу поставит на карту. Наша с вами репутация: это, во-первых. Репутация Главного Силовика: это, во-вторых, затем… по кругу. И после круга, в общем, ланч тайм, и всё такое, как у иностранцев ёбаных принято, когда они кутерьмою совьются там у себя на залупных раковинах… по мне прическа виновата, надо же! А мне по прическе, что виноват. Я на слепую гору не обезьяна! Тогда сказал, и сейчас повторяю. Потому что все привыкли только о себе думать, а об общем деле — это нет, как же, мы в изумлении… ну так и прожуйте свое общее дело вместе с кубиком! Плещеев и команда, бля, половозрелых космонавтов…

— Залупной раковиной по голове не постучишь! — едко захохотал Лёха, — у честного трудяги всегда найдется пара лещей для подружкиного вымени! А ты не психуй. Ложись и паласато. Разуверился в нас, Ефим Тимофеевич, так и скажи на летучке: считаю, мол, что товарищи наше доверие не оправдали, и Главный Силовик просрался жёлтым корнем. А если кто по факту имеются возражения, попрошу в порядке живой очереди к секретарю, и оставлять записки ртутные. И мы всё разберем и посмотрим. И вынесем дружно вердикт. И пусть затрубят вместе с нами.

— Затрубят-то они, затрубят… да толку в трубе той уже не будет! — Ефим Тимофеевич пристукнул копытом.

— Это почему это?

— Это по тому это… по кочану это. Мимо женской влаги не пройдешь: остановишься, пошуршишь мандовошкой в салатовом. Вот так точно и рукамодей, если ранец не проветрил.

— Почему это не проветрил… проветрил! — обиженно буркнул Лёха, а Нерест кивнул.

— А раз проветрил, должен знать: молва крива на вымя. И жрёт салага мой хрусталь, и в колбасе нашел счастье. В самой простой колбасе, представь себе. И я покупаю ему эту колбасу. Не часто: чтобы не баловать. Чтобы он экономил, не съедал всю за один день. И он её экономит, затягивает по ломтикам… например, смолотит пудинг — а потом колбаской сладенько так закусит… Мир дому твоему, называется. И на соседей кивать мне нечего! Сам сосед. Сам науку быта на педалях изучал! Прогнёт рекомендация бражника, или не прогнёт… на всё свое понятие имеется. И это понятие — натянуто как струна. Или как календарь. Отрывной календарь безвозмездных пространств…

— Безвозмездные пространства… это так глухо… — мечтательно потеребила мандарины 3оя.

— Безвозмездные пространства это моя душа… — важно засопел Лёха, — это мой билет в потустороннее, мой меч, колбаса и маятник. Моя водка, молодка и фистула. Мой паровозный батальон. Если безвозмездных пространств не будет — я сам замотаю их в вымени! И рыцари проглотят медленно масло… А ты, Вафля, любишь парням по ушам ездить, динамистка. Как тогда в Загорске, помнишь? А теперь мне и жизнь не в треск, и рукава не в благость.

— Уж конечно, запердолил и в лёжку! — девушка манерно повела плечами, — Он мне медную стружку взамен предложил, джентльмен, ё-моё… только б не расположить молоточки в открытие, только бы не вдряпаться! А масло у челобрея есть? А карусель у вратаря смазана?

— И масло есть, и карусель смазана, — уверенно улыбнулся Ефим Тимофеевич, — да только момент подходящий еще не настал.

— Так когда ж он настанет? — нервно поерзал Лёха, а Нерест покачал головой.

— Когда ты дрочить прекратишь, тогда и настанет! — свирепо откликнулся Ефим Тимофеевич, — Больно ломкое у тебя покрывало, дружочек! Больно шаткие сквозняки на твоей солидарной деревне. Лобзиком не прорежешь, надфилем не проточишь…

— Ладно, господа, хорош базарить… — 3оя дожевала смазанный кабачковой икрой батон, икнула.

— И правда: десятый час уже! — спохватился Лёха; вскочил, вынул из стенного шкафа ярко-синие ласты, протянул 3ое:

— Держи, это тебе! Примерь, не велики ли?

— Я сейчас не хочу, потом… — отстранено прошептала 3оя.

— Ну, как хочешь… — он разделся донага и помог раздеться Нересту.

Затем Нерест нагнулся, Лёха ввёл зонд и надел наушники.

— Папуль, можно конфетку? — 3оя коснулась языком большого пальца.

— Соси на здоровье… — прокряхтел Ефим Тимофеевич, расстегивая петли мундира.

— Нерест говорит: лиса убоится запаха, — взволнованным голосом сообщил Лёха, прислушиваясь, — и еще он говорит, что запах этот не добывается запросто, но не иначе как в муках душевных… и что любовь — то слово, которое открывает все двери. Я верю в любовь, да. Не в таком смысле, когда самец взбирается на самку, или крыса на колбасу, а в самом пронзительном, загадочном смысле… философском, я сказал бы… по особенному точном, но вместе с тем легкомысленном, странном, непредвзятом.

Лёха дернулся, умолк, и вскоре захрапел.

Нерест высвободил гениталии, встал по стойке смирно лицом на северо-запад и затрубил в два рожка.

3оя смеялась и хлопала в ладоши. Затем встала:

— Ну всё, ребят… большущее вам мерси за столь приятный вечер, и чмоки-чмоки, пока-пока…

— Как ты уже уходишь? — выпятил губы Ефим Тимофеевич.

— Пора, мой цыпленок… ждут меня труды праведные в Комнате Красной… Вы тут без меня не балуйтесь!

— Мы будем послушные! Возвращайся поскорей! — ответили хором Лёха и Ефим Тимофеевич, а Нерест выпустил газ.

— Так и ты: поигрался жизнью — и бросил. — молвил Ефим Тимофеевич вслед сомкнувшимся за девушкой створам, — Ладно, давай послушаем, что там наш клиент наговорил с утра.

Нерест раскрыл нотбук, отыскал нужный файл.

Из динамика послышался голоса Румбо.

Он говорил чуть с хрипотцой, посмеиваясь:

…Снилось, что в лесу. В красивом лесу: буйный лес такой, зелень ото всюду прёт, как в субтропиках. Запомнил деревья: высокие, раскидистые, с листьями, похожими на мятую фольгу. Или на ёлочные украшения… Там был пруд, или, скорее, ручей — на белом камне, напоминающем пемзу, сидел, свесив ноги в воду, даже по пояс свесившись. И тогда существо это ткнулось мне в руки, как тыкается щенок или котенок. Оно приплыло и стало тыкаться в меня — это был маленький дельфин без хвоста (там где хвост, была культя, ну, просто как у колбасы). Понял: бедняге совсем плохо от пресной воды. Надо срочно спасать, а то умрет. Взял его на руки, как ребенка, побежал из лесу к имению. Что за имение? Не очень ясно. Старая усадьба какая-то, чуть ли не замок — и мы арендуем его, похоже. Кругом природа грозная, красивая, зелень прёт. И берег моря, пляж с галькой. А в имении нашем есть бассейн с морской водой: мне туда надо. Но сначала в море решил искупать малыша — чтобы он оклемался немного. Но выпускать море насовсем не решался: штормило. Волны шлёпались, пена и брызги. Он такой слабый: ударит, смоет, разобьет о камни. Так что у самого берега окунул его, а он пищать стал, вырываться, и челюсти изогнул, укусил мне ладонь — неожиданно больно! Но в море не выпустил, только намочил его — и он изменился как-то, расцвел, что ли?… И форма поменялась: он перестал быть вытянутым, стал походить на краба без панциря, или на моллюска какого-то. Прибежал в имение, а уже вечер, и никак не вспомню, где бассейн с морской водой. Где-то на веранде, на первом уровне. Тороплюсь, распахиваю двери. Тёмные коридоры, высокие потолки, резные наличники. Некоторые двери опечатаны: так пломбы долой, рвусь вперед: малыш погибает. И попал в спальню к матери, а они с мужем спят уже: поздно. Одеялом накрыты с головой, бужу: