— Тем не менее… — упрямо повторил Рашковский, — они ценят тебя лишь до тех пор, пока ты здесь и занимаешься террором. Но как только пересечешь линию фронта — спросят, почему не вышел из окружения еще в сорок первом. Почему отсиживался в тылу врага? Что ты там делал? Какие связи у тебя были с офицерами СС?

— Ну и что? Спросят, должны спросить.

— Не будь наивным: «должны спросить»… Ты еще не знаешь, как они спрашивают. Что бы ты ни говорил, как бы ни оправдывался, каковы бы ни были твои заслуги, все равно объявят врагом народа и агентом вражеской разведки. Не сразу — так через год. Как объявляли сотни тысяч людей до тебя. И расстреляют. Конечно же, как агента международного империализма. Или вырожденца. Или правого уклониста. А может, и левого. Ты же знаешь, что такое их большевистские суды-тройки, скольких талантливых полководцев, офицеров они погубили.

— Но это действительно были враги народа. Ты же сам слышал об их заговорах. О них и газеты писали.

— Для таких дурачков писали, как мы с тобой. Которые не ведали всей правды, не знали размаха репрессий. Тысячи людей были расстреляны безо всяких заговоров. Из-за того, что люди хотели жить нормально, по-человечески, без страха, без коллективизации; хотели перестроить армию, модернизировать ее, повысить боеспособность. Просто от нас все это скрывали. А немецкой разведке известны многие факты. И не только немецкой. О них знают и в Америке, и в Англии. Иногда мне кажется, что если бы наш народ знал всю правду о сталинском терроре, он бы просто-напросто восстал и пошел на Москву, на Кремль впереди немецких войск.

— Здорово же они забили тебе башку в этой диверсионной школе, Рашковский.

— Признаюсь, забивали. Но не в этом дело, лейтенант. За эти два года я о многом передумал, многое переосмыслил. В тридцать третьем почти весь наш род Рашковских, а это полсела, вымер от голода. Хотя урожай в наших краях, да и по всей Украине, был таким, что мир мог бы нам позавидовать.

— Хватит, Рашковский. Даже если ты прав. Даже если многие пострадали невинно… Мой отец и дед — тоже военные. И если откровенно… тоже со дня на день ждали, что попадут в мясорубку очередной чистки или окажутся агентами какой-то там разведки. Но какую бы жестокую правду мы ни узнали потом о прегрешениях Сталина и его окружения, это будет потом. И разбираться будем сами. А пока нужно остановить врага. Освободить страну. Независимо от того, как тебе в ней живется: сладко или совсем худо, — освободить.

— Потом примемся за большевиков? — язвительно поинтересовался Рашковский. — Так примемся или нет?

— Затевать новую Гражданскую? Нет уж, хватит. Вот ты говоришь: «поставил на немцев». Но ведь так не может, не должно быть. За нас «поставила» судьба — уже хотя бы тем, что родились именно здесь, на этой, а не какой-либо другой земле. Выбор наш сделан раз и навсегда. Он закреплен присягой.

— К чему вся эта риторика, Громов? Брось! Революция, Гражданская, коллективизация, бесконечные чистки и разоблачения, голод, расстрелы, сибирские концлагеря!.. Неужели, зная все это, я должен быть верен присяге, знамени этого государства?

— А что, кто-то давал тебе право предавать свой народ, даже если партия тебе не по нутру? Мы же не в казино, Рашковский. Мы же не в гусарскую рулетку играем здесь, на этих полях войны, посреди могил наших предков и боевых товарищей. Почему ты не хочешь понять этого?!

— Ты ведь тоже не хочешь понять того, чего понимать не хочешь.

— Через год, черед два, через десять лет, но мы все равно разгромим фашистов. И кем ты предстанешь тогда, если выживешь, конечно, перед совестью своего народа? Героем? Воином? Патриотом? Предателем и фашистским дерьмом — вот кем ты предстанешь! Тебя это устраивает? Тогда можешь ставить на своих коричневых лошадок. А я предпочитаю умереть русским офицером. Так и скажи своему Штуберу. А теперь можешь начинать допрос, если у тебя много свободного времени и тебе нечем его убить.

Скорцени возвращался с прогулки по небольшому сосновому лесу, обрамляющему отель, когда на изгибе тропинки перед ним вдруг предстал человек в лоснящемся кожаном плаще и черной, надвинутой на глаза шляпе. Руки он держал в карманах, и Скорцени не составило никакого труда заметить, что по крайней мере одна из них, правая, занята рукоятью пистолета.

Не сбавляя шага, штурмбаннфюрер инстинктивно положил руку на кобуру и расстегнул ее.

— Отто Гюнше[21]— простодушно представился человек, вполне доброжелательно улыбнувшись. — Адъютант фюрера.

— Штурмбаннфюрер Скорцени. — Он не был знаком с этим адъютантом. Во время прошлого вызова в ставку его опекал шеф-адъютант Буркдорф. Скорцени попытался присмотреться к лицу Гюнше. Однако сейчас, в легких предвечерних сумерках, разглядеть что-либо в просвете между поднятым воротником плаща и полями шляпы было невозможно.

— Встречаясь с людьми из службы безопасности, господин Гюнше, не следует держать пистолет в кармане. Да еще и со взведенным курком. У профессионалов иногда срабатывает инстинкт самозащиты — это когда мы стреляем раньше, чем. успеваем подумать о том, что нужно выхватить пистолет.

— Что, так заметно? — озабоченно спросил располневший, довольно неуклюже выглядевший Гюнше. — Мне казалось… Впрочем, я забыл, что имею дело со Скорцени.

— Так уж случилось.

— Вам непозволительно слишком далеко, а главное, часто углубляться в лес. Даже в этот, хорошо прочесываемый. «Волчьим логовом» давно интересуются все диверсионные службы врагов.

— Чего бы они стоили, если бы не интересовались ставкой фюрера? Чем обязан, господин Гюнше?

— Машина на дороге. Фюрер готов принять вас. — Это было сказано так, словно Скорцени давно добивался приема и Гюнше наконец представился случай сообщить, что настойчивость его вознаграждена.

Задавать какие-либо вопросы в этой ситуации не имело смысла. Фюрер готов принять его — этим все сказано.

Усевшись рядом с водителем, Гюнше мгновенно затих, словно бы вместо него на сиденье оказался фантом. Скорцени даже подумал, что это, очевидно, какое-то особое умение адъютантов и слуг: присутствовать не присутствуя.

Машина прошла через шатер сросшихся сосновых крон, однако, достигнув развилки, свернула не влево, к ставке фюрера, а вправо, к выезду из зоны. Скорцени вопросительно посмотрел в затылок адъютанта, но тот вел себя так, словно ничего не происходило.

— На этой встрече, у фюрера… кроме меня, будет еще кто-то? — как можно безразличнее поинтересовался Скорцени, не пытаясь выяснить, почему они приближаются к наиболее тщательно охраняемой границе зоны «А». Однако с ответом Гюнше не спешил. И лишь когда машина, которую офицер, старший наряда, даже не решился останавливать, миновала контрольно-пропускной пункт, нехотя ответил: