Сергей, проливая мимо, наполнил рюмки.

– Пойми, пожалуйста: если уж взялся, ввязался в дело – нужно работать, – снова переходя на ласково-убеждающий тон, продолжала Полина. – Из всего можно создать достойный прод… хорошее, качественное произведение. И новое – и лучше всего крупная вещь – тебе позарез сейчас нужно. Тебе, Сережа! Раз в год нужна новая книга, по крайней мере хоть что-то новое, иначе тебя просто забудут. И всё, Сережа, и на хрен ты будешь нужен… А по второму разу имя очень трудно открыть… Поэтому и дурацкий сборник этот придумали, чтоб фамилия «Толокнов» на слуху была.

Сергей усмехнулся и выпил.

Полина с минуту наблюдала, как он сидит съежившись, повесив голову. Пересела к нему на ручку кресла.

– Сере-ож, ну что ты из себя мученика какого-то делаешь? Что, к себе туда вернуться хочешь? В тайгу?

– Да лучше туда, чем так…

– Хорошо, – перебила Полина, и в ее голосе послышалась угроза. – Хорошо, возвращайся. Никто на коленях просить не будет. Но сам ведь… Когда летом безвылазно прожил там, ведь по десять раз в сутки названивал. Не сможешь ты больше там. Но и здесь за красивые глазки тебя никто не будет держать. По фуршетам водить. Единственный шанс – сесть за стол и работать. Писать надо, не ныть, а писать. Пи-сать!

– Да повеситься надо, – буркнул Сергей.

Полина поднялась, прошла по комнате. Медленно, раздумчиво произнесла:

– А что… тоже выход, кстати сказать. Для писателя это часто бывает на пользу.

– Спасибо. – Сергей взял бутылку за горлышко.

– Поставь!.. Перестань пить!

Он налил, выпил и, задыхаясь от водки, забормотал:

– Д-да-а… Ну ты и сука… Попал, в натуре… Жалко, веревки нету. В этой Германии, блин, только это…

– Тебе веревку надо? – с холодным бешенством спросила Полина.

– А что, припасла?

Она достала из шкафа колготки и бросила Сергею.

– Ох, романтично-то как! – Он вскочил. – На женском белье! Та-ак… – Быстро оглядел комнату и, подойдя к изогнутой, металлической спинке кровати, стал привязывать к ней колготки; рычаще пропел: – А он повесился на мамином чулке! Ка-ай-йф!..

– Сережа, ложись спать, пожалуйста. Перепил – ложись и выспись. Хватит в Есенина играть… Перестань.

Он возился с колготками. Узел соскальзывал с покатой спинки, приходилось развязывать, затягивать по новой. Но – не получалось… Понаблюдав за этим, кажется, бесконечным процессом, Полина взяла с кровати тетрадь, села в кресло. Начала листать…

1

Юрий Андреевич почувствовал это довольно давно. Сначала оно слабенько, приятно щекотало, согревало, потом, особенно по вечерам, когда уже ложился спать, стало жечь и царапать. И вот вчера прокололо. Как боль в позвоночнике.

Он нашел папку с нотной бумагой, полистал сухие, шершавые на ощупь, уже начавшие желтеть листы. Положил обратно в шкаф. Завтра утром приступит… Завтра нужно пораньше встать, а для этого сегодня пораньше лечь.

И, посмотрев выпуск новостей в двадцать два часа, Юрий Андреевич стал раскладывать диван.

– Ты уже? – удивилась жена.

– Да, что-то лечь захотелось.

– У тебя все нормально? – Она посмотрела внимательно. – Как себя чувствуешь?

– Все нормально, – слегка раздражаясь, сказал Юрий Андреевич. – Просто… – И, не желая называть причину, слегка соврал: – Усталость просто.

Жена покивала:

– Да-а, пятница, конец недели… – Добавила бодрее: – Завтра суббота. Ложись, дорогой. Я еще посижу, хорошо?

– Ради бога.

Жена погасила большой свет, убавила громкость телевизора. Юрий Андреевич отвернулся к стене, накрылся с головой одеялом. Стало уютно, защищенно, и, как когда-то в детстве, подумалось: скорей бы наступило утро… Впервые за много-много лет он ждал завтра необычного дня. Огромного, свежего, который останется в памяти…

Вообще-то он был доволен своей жизнью, складывающейся из благополучно-спокойных, без неожиданностей и встрясок, дней. Все шло своим чередом. После десятилетки Юрий Андреевич отслужил в армии, почти все два года – в гарнизонном оркестре, так как имел аттестат об окончании музыкальной школы; после армии поступил в культпросветучилище в родном городе, на отделение духовых инструментов, по классу кларнета. Работал в оркестре городского музыкального театра, участвовал в джазовых коллективах, даже на фестивали несколько раз выезжал. В двадцать шесть лет женился, в двадцать восемь родилась дочь, а в тридцать – сын. Получили трехкомнатную квартиру в новеньком тогда кирпичном доме. Теперь у детей тоже семьи…

Когда в девяносто четвертом оркестр театра расформировали (актеры стали выступать под фонограмму), Юрий Андреевич устроился в училище, которое когда-то окончил, стал преподавателем игры на кларнете.

Единственный тяжелый период был – когда женился сын. Молодые отказались жить с родителями, и трехкомнатную квартиру пришлось разменять. Эти поиски подходящего варианта, конторы, переезды, таскание мебели, обживание на новом месте выбили из колеи, начались конфликты с женой; однокомнатка, куда они поселились, казалась невыносимо тесной. Но прошло время, и все встало на свои места.

Пять дней в неделю Юрий Андреевич проводил на работе, проверял, как студенты разучили музыкальные пьесы, задавал разучивать новые. Показывал, как нужно играть. Первокурсники становились второкурсниками, второкурсники – третьекурсниками, потом выпускались. Почти ни о ком из них Юрий Андреевич после этого не слышал. Да и не старался следить за их судьбой – за одиннадцать лет его преподавания талантливых пока не встречалось, по-настоящему целеустремленных – тоже. Но в основном ребята были хорошие, интеллигентные – что ж, таким и простое умение сыграть «Лунный вальс» не помешает. Не всем же становиться виртуозами.

У Юрия Андреевича в классе висело несколько фотографий, где он был снят на всесоюзных и международных фестивалях. Когда-то повесил их, чтобы показывать ребятам, что их учеба здесь не такая уж пустая, что и они могут поехать, например, в Москву или в Петербург, или за границу даже, выйти на джем вместе с великими музыкантами, но мало кто обращал внимание на эти фотографии, да и сам Юрий Андреевич часто и надолго о них забывал. Что-то висело на стенах и висело…

Джаз в их городе давно уже как-то заглох, в моде была другая музыка, на фестивали не приглашали, да и не слышно было о них. И, взглянув иногда на снимки, видел Юрий Андреевич потускневшие золотые надписи в уголках с названиями городов и датами фестивалей – «Паланга’84», «Москва’86», «Ленинград’87» – и становилось грустно: действительно, все это было где-то там, где-то в призрачном, полузабытом прошлом.

После занятий преподаватели с духового собирались в подсобке. Накрывали стол, по-мужски скромный, с вареной колбасой, черным хлебом, огурцами, луковицей, и распивали пару бутылок водки. Ни разу не напивались допьяна, ни разу никого не приходилось тащить домой, но после принятых под вечер – «с устатку» – сотни граммов становилось странно легко и умиротворенно внутри. Гасили то, что, кажется, тлело в каждом из выпивающих эти спасительные граммы… Юрий Андреевич шел домой, тихонько улыбался, пальто было расстегнуто, родной город – небольшой и тихий, скучноватый – казался особенно дорогим, а прожитый день – прожитым нормально. По крайней мере неплохо.