Он отплевался, протер глаза и вдруг почувствовал, что справа на него навалилось что-то тяжелое. Он повернулся: это был Леша.

— Не падай, — улыбнулся ему Герман и дотронулся до плеча.

Но Леша не отвечал.

Герман схватил его за плечи и увидел, что его почерневший лоб залит кровью, а глаза закатились.

— Эй, что с тобой? — крикнул он, встряхнув его.

Голова Леши безвольно болталась из стороны в сторону, и только сейчас Герман заметил круглую рану в его лбу, прямо над правым глазом. Из раны без остановки хлестала ярко-алая кровь.

— Эй!

Он в панике обернулся назад. Солдаты, стоявшие рядом, высовывались из окопов и яростно отстреливались.

— Тут человека ранило!

Никто не обращал внимания.

Выстрелы загремели чаще. Снова что-то просвистело над головой, и снова на Германа посыпалась земля.

— Медсанбат! Срочно медсанбат! — закричал кто-то с другого конца окопа.

У Германа бешено заколотилось сердце.

Он осторожно выглянул из окопа.

Обе камеры куда-то исчезли.

Он увидел, что один из немцев целится в его сторону, и успел снова пригнуться до того, как раздался выстрел.

«Твою мать, это еще что такое», — пронеслось в его голове.

Леша лежал рядом. Из его лба по-прежнему хлестала кровь.

Все вокруг разительно переменилось. С обеих сторон он слышал выстрелы, грязный мат, приказы и звериные, нечеловеческие крики раненых.

— Огонь по противнику! Не отступать без приказа! — услышал он за спиной.

Он аккуратно выглянул из окопа и прицелился в первого попавшегося немца.

Нажал на курок.

Раздался выстрел.

Немец неуклюже пошатнулся и упал.

Зрачки Германа расширились, сердце заколотилось еще сильнее.

Он перезарядил винтовку, снова выглянул из окопа, снова прицелился и снова выстрелил.

Промах.

В висках бешено пульсировала кровь. Дыхание сбилось.

Он снова перезарядил винтовку и снова выстрелил. Еще один немец нелепо раскинул руки и рухнул навзничь.

Сзади послышался истошный вопль:

— Отступаем! Семенов, прикрывай из пулемета! Все назад, к грузовикам!

С правого конца окопа сухо застрекотал пулемет.

Герман торопливо полез из окопа назад.

★★★

В шесть часов утра в коридоре раздался звук открываемой двери.

Смородин насторожился и выглянул из комнаты.

На пороге стоял Грановский.

— Доброе утро! — сказал он, поправляя очки. — Я зашел проверить, как у вас… Что?

Быстрым и нервным шагом Грановский направился к Смородину, встал напротив него и сощурил глаза, оглядев его с головы да ног.

— Что вы. почему вы. зачем вы взяли форму и винтовку? Вам делать больше нечего?

Петр почувствовал себя школьником, разбившим дорогой учительский глобус. Он не нашелся, что ответить.

Грановский заглянул в комнату, и его глаза округлились от ужаса.

— Что вы натворили? — закричал он.

Он кинулся к сверкающему чистотой письменному столу, провел пальцем по его поверхности, задрожал, подбежал к открытой витрине с диваном, широко открыл рот и часто задышал.

— Вы. вы.

Смородин сунул левую руку в карман шинели, а правой крепче сжал ремешок винтовки.

— Что вы натворили? — повторил Грановский. — Зачем вы сделали это? Отвечайте!

Смородин крепко сжал губы, а затем неожиданно громко и резко для самого себя ответил:

— Не могу знать.

Грановский подошел к Смородину, снова оглядел его с ног до головы, заглянул в глаза, как будто изучая его, а затем отшатнулся на шаг назад.

— Вы понимаете, что вы все испортили? Музей пыли. Понимаете? Пыли. Ее больше нет, — его голос стал тихим и растерянным. — Вы все сломали. Теперь все это барахло не представляет никакой ценности. Абсолютно никакой! — снова вскричал он.

— Если честно, — продолжил Смородин, с трудом подбирая слова, но пытаясь соблюдать в голосе твердость, — я не вижу никакой ценности в этой пыли. Это всего лишь пыль. К тому же, — он замялся, — я не думаю, что Юлиан Александрович одобрил бы саму идею такого музея.

Губы Грановского задрожали. Трясущимися руками он снял очки, затем снова торопливо надвинул их на переносицу.

— Знаете что, Петр? Вы уволены. Убирайтесь отсюда к чертовой матери. Вы сумасшедший. Я так и знал. Надо было додуматься до этого раньше. Ваше место — в больнице.

— А по-моему, сумасшедший здесь вы. Неужели идея собирать пыль не кажется вам безумной?

— Я? Я? — Грановский нервно засмеялся и начал ходить кругами по комнате. — Черт вас возьми, Петр, то, что вы еще не лежите на принудительном лечении — ваша огромная удача! Господи, господи, как же теперь все вернуть… Между прочим, — он снова подошел к нему вплотную, — я пришел сюда как раз для того, чтобы уволить вас. Сменщик рассказал мне о том, что вы ему говорили. Психически больной работник мне не нужен. Надо было мне прийти раньше, хотя бы ночью. Я же знал, знал, что вы натворите здесь какую-нибудь пакость! Все. Убирайтесь. И заберите с собой ваши галлюцинации.

Комок ярости застыл в горле Смородина.

— Галлюцинации? — язвительно переспросил он.

— А чем еще это, по-вашему, может быть? Вы бродите по несуществующим местам, общаетесь с несуществующими людьми, а теперь еще и это?

— А может быть, как раз вам следует объяснить, что здесь происходит? И откуда это письмо? Может быть, вы его и подкинули мне? Но для чего?

— Какое еще к черту письмо?

Петр с торжествующим видом сунул руку за пазуху, чтобы достать письмо, но в кармане было пусто. Он резко изменился в лице.

— Вот это… Черт, оно же было там.

Он сунул руку в другой карман — там тоже было пусто. В карманах гимнастерки тоже. И в правом кармане штанов. И в левом.

— Оно же было там. — повторил он, — письмо. От Фейха.

Грановский удивленно присвистнул:

— Голубчик, вам совсем нехорошо. Может быть, вызвать доктора? Я серьезно. Вы и выглядите плохо, похудели сильно и несете какую-то чушь.

— Заткнитесь! — вскрикнул Петр. — Спросите у Германа, он тоже это видел! Или вы и его объявите сумасшедшим?

— У какого Германа? — Грановский даже начал улыбаться. — Из «Пиковой дамы» Пушкина? У него, знаете ли, тоже под конец поехала крыша, как и у вас, так что да, я объявлю его.