легче всего смириться. Он может общаться с другими людьми: пусть даже с некоторым затруднением, но говорит он вполне внятно и разборчиво, и его речь понимают не только родители и близкие друзья.

А еще он просто очень любит жизнь.

…В раннем детстве, помню, у меня иногда возникало ощущение, что я сломанный робот, – смеется Женя. – И я очень сильно боялся, что меня отправят на переплавку. И когда этот кошмар меня преследовал, я даже не мог объяснить маме, отчего плачу. Но мама всегда была терпелива со мной, она всегда могла успокоить меня, говорила, что я самый лучший, самый красивый и самый умный мальчик и что мои руки и ноги скоро начнут меня слушаться, нужно только набраться сил и не сдаваться.

Помню, мы постоянно с ней ездили на какие-то тренировки. Мне они не нравились, на них мне всегда было неудобно, и я лишь еще сильнее чувствовал скованность, меня злило, что у меня ничего не получается. Но однажды мама приболела и не могла меня отвезти на занятия – боялась кого-нибудь заразить из детей или родителей. Пропускать занятия было нельзя, как сказала мама, каждый день пропуска – это шаг назад. Тогда папа отпросился с работы и сам повез меня. Для него это было впервые, раньше он представлял все только по маминым рассказам. А тут вдруг увидел специальные костюмы, в которых занимались и я, и другие ребята в нашей группе, и говорит мне: «Женька, да у вас тут, оказывается настоящий Звездный Городок! И вы все – космонавты!»

На обратном пути он мне долго рассказывал, кто такие космонавты, а дома показал кучу фильмов о летчиках, как они готовятся к полетам в космос, как работают на станции, и даже какой-то фильм фантастический мы с ним посмотрели. Все это, конечно, я знаю по маминым рассказам, а сам помню лишь, что обожал свой «скафандр» и поездки в «Звездный городок». С тех пор это была моя самая любимая игра – в космонавтов, все теперь сводилось к ней. И взрослые часто старались мне подыгрывать, особенно врач-логопед, с которой мы готовились к общению с инопланетянами, так у нас это называлось. С ней было весело.

Начальные классы в школе мне мало чем запомнились, помню только, что там было ужасно скучно. Мама позже объясняла это тем, что сначала меня отдали в спецшколу для детей с такой же инвалидностью, как и у меня, но, к счастью, учителя скоро заметили, что я намного опережаю своих одноклассников, на уроках, выполнив все задания, начинаю глазеть в окно и баловаться, отвлекать других учеников. Так что родителям посоветовали перевести меня в массовую школу. Первое время мне было интересно с обычными ребятами: они были не такими неуклюжими и медлительными, как мои прежние одноклассники, и разговаривали они непривычно для меня – быстро и громко, не мямлили, как я сам. И я невольно старался им подражать. Получалось, правда, не очень. Конечно, я и сам это понимал, но все равно изо всех сил стремился быть таким, как все.

Но я не был таким, как все. И вскоре, где-то класса с четвертого, наверно, я сполна ощутил все прелести своей «нетаковости». Надо мной стали в открытую смеяться, передразнивать мою походку и манеру говорить и обращаться со мной, как с последним недоумком. Даже несмотря на то, что учился я на одни пятерки. Говорили, мол, тебя все училки просто жалеют, ты же у нас такой бедненький-несчастненький. Тогда же и прицепилось ко мне это дурацкое прозвище – Скрюченные Ножки. Ребятам нравилось доводить меня этой кричалкой, кидая мне ее хоть в спину, хоть в лицо. Иногда, особо раздухарившись, брались гурьбой провожать меня чуть ли не до самого дома под этот стишок. Потом нашли себе новое развлечение: на большой перемене, пока я ковылял до столовки, успеть раздербанить мой завтрак. Особым шиком в этом соревновании у них считалось доедать его так, чтобы я видел, буквально перед моим носом запихивать себе в рот последний кусок.

Я долго терпел все эти издевательства, никому, само собой, не жаловался, ни родителям, ни тем более учителям. Надеялся, что ребятам самим надоест или просто станет стыдно. Ну да, я был настолько смешным и наивным, что верил в это. Вот только моим обидчикам все никак не надоедало: они видели, что меня это по-настоящему задевает, и продолжали свои игрища в том же духе. Я почитал разные публикации на тему травли в школе, но то, что там предлагалось, мне не подходило – к родителям или психологу я твердо решил не обращаться за помощью, я должен был сам решить эту проблему, научиться давать отпор «угнетателям». «Люди с тобой будут обращаться так, как ты позволишь с собой обращаться» – вспоминались отцовские наставления, когда меня переводили в обычную школу.

Огрызаться или драться с кем-то я не хотел. Да и не мог, и вовсе не потому, что был физически слаб, просто я считал это недостойным. Игнорировать дразнилки и обзывалки не получалось, хотя я и пытался изо всех сил, но оставаться невозмутимым и скрывать свои истинные эмоции я тогда еще не умел. Дома после школы по свежим следам я искал и легко находил остроумные и колкие ответы на их «шуточки», а иногда и на месте сразу приходили в голову правильные реплики, но я тут же представлял, как буду их мямлить со своей артикуляцией и какой хохот это у всех вызовет. И я молчал. Но я должен был что-то сделать, как-то остановить травлю.

И не только ради себя, но и ради них самих. Теперь я это тоже знал.

Случай представился сам собой. В конце года в пятом классе учитель литературы задала нам на уроке сочинение на вольную тему. Как она поясняла, написать можно о чем угодно – о своих мечтах или увлечениях, о планах на жизнь, о любимых книгах и героях и т. п. Ну я и написал. Следующий урок литературы стал, можно сказать, переломным для меня и моей дальнейшей жизни. Ольга Николаевна без всяких предисловий назвала по журналу все оценки за сочинение, а потом прочитала вслух мое. Называлось оно «Спасите наши души».

«Жил за свете человек, скрюченные ножки…» – начала читать Ольга Николаевна.

«И ходил он целый век по скрюченной дорожке», – весело подхватил кто-то из ребят, но тут же осекся под строгим взглядом учительницы. Та продолжила читать.

Короче говоря, я написал большое стихотворение в манере Чуковского