Ришар некоторое время колебался, обуреваемый то ленью, то желанием; но несколькими днями раньше его желание, казалось, получило новый толчок: он работал без передышки целую неделю, в результате чего его гипсовые фигурки перекочевали в руки торговца, а он стал обладателем трех великолепных костюмов неаполитанских матросов.

Все было на месте: и холщовые туфли на веревочной подошве, и ярко-красные колпаки, и штаны с продольными красными и белыми полосами, оставляющие ногу наполовину оголенной, и накидки с капюшоном, такие же пестрые, как наряд арлекина.

Накидка, которая предназначалась самому капитану, в соответствии с его званием была украшена тонким золотым кантом. Ришар не переставал восхищаться обновой; он то и дело набрасывал ее себе на плечи и раскачивался, размахивая широкими рукавами, чтобы оценить всю их прелесть, а также смотрел, какое выражение капюшон придает его лицу; он мерил накидку снова и снова.

При виде этих приготовлений Валентин нахмурился и еще больше побледнел. Однако Ришар был слишком поглощен своим занятием, чтобы обращать хоть

какое-нибудь внимание на выражение лица своего друга.

— А! — воскликнул он, заметив Валентина. — Если бы ты согласился внести себя в список команды «Чайки», у нее было бы все, для того чтобы прославиться сегодня. — Ну, что ты скажешь об этом костюме? Мы будем достаточно нарядными?

— Я скажу, — ответил Валентин, — что эти одеяния были бы более уместными на карнавале в Ла-Куртиле, нежели на скамьях твоей шлюпки.

— Перестань! Ты опошляешь мою команду. Послушай, ты о чем-то жалеешь? У меня еще осталось шестьдесят франков, и через час у тебя будет все, что пожелаешь.

— Нет, ты же прекрасно знаешь, что мне не по душе маскарады. Можно ли узнать, ради кого ты тратишь столько денег?

Произнеся эти слова, Валентин так пристально посмотрел на друга, что тот слегка смутился.

— Ради кого? Ради кого? Тысяча чертей! Да просто, чтобы позлить лихих парней с «Дориды», которые столько раз, чтобы ошеломить буржуа, изображали марсовых в своих дрянных рубахах из красной бумазеи, и потом…

— Нет, — твердо ответил Валентин, — я достаточно хорошо тебя знаю и ни за что не поверю, что ты согласился, работать неделю без перерыва только ради этого.

— Ладно, уж если признаваться, я задумал кое-что еще.

— Что именно?

— Я надеюсь, что эта форма прельстит того, кого мне уже давно не хватает.

— Кого же тебе не хватает?

— Юнги, черт побери! На каждом корабле, каким бы крошечным он ни был, имеется юнга. Закон предписывает это даже рыбакам. Кроме того, в этом есть свои преимущества — это удобно в быту и приятно во время плавания: юнга сбегает за табаком, нальет вина марсовым и споет, когда у экипажа начнется загул. Мне тоже нужен юнга, но это не будет ни потаскушка, как Клара с «Дориды», ни неряха, как Карабина с «Речной колдуньи».

— И кому же ты уготовил это место?

— Черт возьми! Я не стану от тебя скрывать — той самой малышке, — ответил Ришар с наигранным легкомыслием и безразличием.

— Внучке рыбака из Ла-Варенны? Юберте?

— Ты не находишь, что она прелестна? Гибкая, как брам-стеньга, управляется с веслами, как старый морской волк, сращивает канаты так ловко, как никто в верховьях Сены, и вдобавок мила, приветлива, весела! Клянусь килем, другого такого сокровища мне не найти.

— Однако, — возразил Валентин, чей голос звучал приглушенно, а рука, опиравшаяся на спинку стула, дрожала, — прежде, чем сделать девушке такое предложение, ты должен убедиться, что она питает к тебе некоторую симпатию… что она любит или может тебя полюбить.

— Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понять, что фатовство не мой порок, — ответил скульптор, краснея. — Я не настолько глуп и не решился бы на такой шаг, не будь я совершенно уверен, что мне позволено так поступить.

Валентин некоторое время хранил молчание; он так тяжело дышал, что, казалось, сейчас задохнется, и его рука, продолжавшая опираться на спинку стула, сильно дрожала от нервного возбуждения.

— Ришар, — наконец, произнес он, — ты хорошо обдумал то, что собираешься предпринять?

— Полно! — воскликнул капитан «Чайки». — Ты сейчас откроешь с левого и правого борта перекрестный огонь из нравоучений, а меня, видишь ли, так и подмывает сказать о морали то же, что кто-нибудь другой сказал бы о шпинате. Я очень рад, что не люблю ее, ибо, если бы я ее любил, мне пришлось бы ее проглотить, а меня от нее тошнит. Следовательно, если ты собираешься читать мне нравоучения, я уйду.

— Тебе незачем уходить.

— Хорошо, тогда скажи, неужели ее придется пожалеть, если она завербуется на мой фрегат? Я люблю эту малышку всей душой.

— Нет, ты ее не любишь. Если бы ты ее любил, ты не стал бы требовать, чтобы она пожертвовала своей женской честью в доказательство любви к тебе; если бы ты любил Юберту, ты уважал бы ее и при мысли, что собираешься низвести ее до уровня тех, которые только что были тобою упомянуты, твое сердце содрогнулось бы от возмущения.

— Но, в конце концов, она мне нравится, — продолжал скульптор сердитым, почти угрожающим тоном.

— Да, и раз девушка тебе нравится, значит, надо ее опозорить?

— Опозорить! Можно подумать, что речь идет о королеве Маркизских островов!

— Ришар, неужели я слышу от тебя такие слова, ведь ты столько раз с гордостью причислял себя к простым людям? Если какой-нибудь хозяйский сынок соблазнит девушку из народа, это вполне понятно — в конце концов, чего еще от него ждать! Но если мы станем покушаться на честь своих сестер по бедности и несчастью — это же самое настоящее кощунство!

— Выходит, члены команды «Чайки» теперь навеки обречены соблазнять одних герцогинь? Нет уж, спасибо, мы на это не согласны!

— Ах, Ришар, Ришар! Не старайся быть хуже, чем ты есть на самом деле. По воле Провидения тебе удалось спасти Юберту от бесчестья, а теперь ты сам хочешь совершить злодеяние, которого тогда не допустил, заклеймив и наказав виновного у меня на глазах? Я отказываюсь в это верить, Ришар.

— Однако, — с пробудившимся в нем недоверием возразил скульптор и пристально посмотрел на друга, словно пытаясь проникнуть в его мысли, — я впервые вижу, чтобы ты так сильно интересовался какой-нибудь женщиной.

— Тебе ли, Ришар, удивляться, — ответил Валентин, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, — что я проявляю участие ко всем страждущим?

— Нет, — продолжал скульптор, как бы размышляя вслух, — нет, вряд ли ты захотел бы порисоваться перед другом. К тому же, я тебя знаю: ты покрыт броней и твой панцирь надежно защищает тебя от маленького шалопая с луком и стрелами. Насколько мне известно, у тебя никогда не было любовницы.

— И никогда не будет.