Рассказать майору Орлову все как есть было бы просто несусветной глупостью. Десять скрипок он уже получил. Но Хорст, как обычно, нашел выход.

– У нас нет дерева, герр майор, – объявил он. – И мы применяем слежавшуюся, твердую как камень, засохшую древесину.

И когда майор что-то ответил с нотками явного недоверия, Хорст голосом спеца-эксперта продолжил:

– Речь идет о качестве звучания. А звучание зависит не только от мастерства изготовителя, но и от качества материала.

Орлов задумался.

– Что за дерево необходимо вам? – спросил он.

– Оно должно быть достаточно крепким, прочным, – ответил Хорст. – Например, абрикосовое дерево, и чем старше, тем лучше. – И мечтательно добавил: – Достать бы какую-нибудь дверь у киргизов, которой лет под двести, вот это вышли бы скрипочки, с которыми не стыдно было бы и в Париже выступить.

Орлов кивнул. Он был того же мнения на этот счет.

– Хорошо, – ответил он. – Поищите, где можно найти такие двери.

Хорст был приятно удивлен, что его отпустят из лагеря. Такого еще не было на нашей памяти.

– В общем, я его уломал, – сообщил мне после разговора с майором Орловым Хорст. – Через две недели мы представим ему следующую скрипку, которая уже готова и дожидается в шкафчике. Остальные скрипки – наши. Так что оркестр может начинать играть.

– А если Орлов увидит скрипки? – озабоченно спросил Йозеф.

– Люди сделали их для себя. И мы к ним отношения не имеем.

Хорст взялся за ручку шкафчика, открыл дверцу и извлек оттуда готовую скрипку.

– Это твоя, Йозеф. Ты ее заслужил, и мы скоро сделаем для тебя еще одну, которую ты кому-нибудь на воле загонишь. Каждый труд должен быть оплачен по достоинству. Но половину заработка в счет бригады.

На следующее утро нас с Хорстом вызвали в дежурку. Мы обеспокоенно переглянулись. Вызов в дежурку, как правило, ничего доброго не сулил. Либо на допрос в НКВД, либо карцер. С бьющимся сердцем мы шли куда приказано. Перед нами стоял майор Орлов собственной персоной. И два конвоира.

Орлов даже не удостоил нас словом.

– Пошли, – приказал он конвоирам.

Те тут же взяли нас в клещи, и мы двинулись вслед за Орловым.

Но шли мы не в НКВД и не туда, где располагался карцер. Мы вышли в голую степь и шли по ней до первой киргизской хатенки, стоявшей прямо в абрикосовом саду. Около дома сидела пожилая киргизка и что-то помешивала в большом казане, стоявшем на огне открытой печи. Женщина удивленно уставилась на нас.

Орлов остановился у входа в дом и показал на дверь. Это была прекрасная, мастерски изготовленная дверь из старого абрикосового дерева. Таких мы немало повидали здесь.

– Такое дерево подойдет для твоих скрипок? – спросил майор ошарашенного Хорста. Тот в ответ только кивнул. Орлов дал конвоирам сигнал, и не успели мы опомниться, как солдаты сняли дверь с петель и, подхватив ее, подошли к нам.

Киргизка на мгновение окаменела от неожиданности. Потом вскочила, подбежала к Орлову и стала что-то быстро говорить ему на жуткой смеси русского и киргизского.

– Все хорошо, все хорошо, – успокоил ее комендант лагеря. – Ты получишь новенькую дверь.

Жестом приказав нам следовать за ним, направился обратно в лагерь.

В мастерской мы тщательно осмотрели дверь.

– Вот из чего выйдут скрипочки! – восторженно воскликнул Хорст. – Райнер, вот из этого дерева мы сделаем скрипки для нас.

Сказано – сделано. Резерв уже готовых инструментов позволил нам изготовить несколько скрипок для себя. Мы за это время накопили кое-какой опыт, и это нам здорово помогло. Наконец оба инструмента были готовы. И они нас не разочаровали. Тем временем набрали оркестр. И когда Хорст, сам отлично владевший скрипкой, появился со своим новеньким инструментом и сыграл чардаш Монти, тут даже герр профессор восхитился. Хорст стоял чуть не плача. – Это инструмент моей жизни, – захлебываясь от волнения, произнес он. – Эту скрипку я просто обязан увезти домой.

Игра не оставила равнодушным и меня. Серебристые переливы этой родившейся в Киргизии скрипки поддерживали меня все последующие годы испытаний и потом, гораздо позже, уже в Германии, я окончательно утвердился в мысли, что никакое горе, никакие беды и трагедии не в состоянии убить в человеке творческое начало. Я лично в этом глубоко убежден. Неизвестно, довезем ли мы наши скрипки до дома. Или же скрипкам суждено пережить нас?

1948 год подходил к концу, когда нас снова усадили на транспорт. Лагерь в Кызыл-Кия решили очистить от немцев. Шахта теперь обслуживалась советскими специалистами и бригадами. Подготовка к этой переброске, конечный пункт которой держали в секрете, шла полным ходом, когда собрали 160 человек, среди которых был и я, и посадили на транспорт. Я был убежден, что от этой переброски хорошего ждать нечего. Но кое-кто высказывал мнение, что этот транспорт точно означает отправку на родину. Однако наш переводчик Сергей Миланович накануне отъезда отвел меня в сторону и сказал:

– Я тоже надеялся, что вас, наконец, отпустят, когда СССР объявил о том, что, мол, в течение 1948 года все военнопленные будут репатриированы. Но, увы, должен сказать, что ваши тяготы еще не закончились. Вас и ваших попутчиков ждет в СССР еще не один тяжелый год. Почему так происходит, сказать не могу. За вами не числится никаких преступлений, да и к вашему пребыванию здесь никаких претензий быть не может. Но тем не менее дело обстоит так. Не могу я понять Москву. Все, что могу пожелать, – свою искреннюю надежду, что вы продержитесь все эти годы. Потому что все когда-нибудь заканчивается. Придет время, и Советский Союз все же примет решение освободиться от этого непомерного груза, от этого балласта, которым ныне являются военнопленные. Я вам это говорю сейчас потому, что верю, лучше, чтобы вы знали, как на самом деле все выглядит. Всего вам хорошего и не забывайте старину Сергея, который всегда хорошо к вам относился, но сделать ничего существенного для вас не мог и не может.

В последний раз я заглянул в нашу скрипичную мастерскую. Хорст сидел, погруженный в горестные раздумья, перед своими скрипками и даже сумел изобразить улыбку, когда я подал ему руку на прощанье.

– Давай поспорим, кто из нас раньше доберется до дома, – сподобился он на шутку.

– Ни к чему эти споры, – ответил я. – Потому что я точно знаю, что сейчас меня не на родину отправляют. Так что счастье на вашей стороне.

– Никогда точно не знаешь, куда тебя отправят, – попытался он меня успокоить.

– Все это так! – с жаром ответил я. – Мой транспорт направляется в пустыню. Но если ты окажешься дома, то буду от души рад за тебя. Тогда у тебя будет хотя бы возможность сообщить обо мне моей семье, коллегам и друзьям. И еще: возможно, ты можешь облегчить жизнь тем, кто остается. Так что буду знать, что хоть кто-то поборется за нас.