Пётр едва разогнулся, входя в низенькую дверь, как будто заранее поклонился роженице.

Она лежала на снежных простынях, укрытая атласным розовым одеялом, и ласково, с маленькой усмешкой следила за его сильным крупным телом, сразу заполнившим весь покой.

Пётр подошёл к ней, встал на оба колена возле постели и нежно поцеловал её ещё несколько затуманенные карие глаза.

— Здрава будь, Катеринушка, — тихо сказал он. — Тоскливо мне без тебя и скучно...

— А уж как мне без тебя горько, — весело ответила она. — А дочку-то разгляди — красавица, у нас такой ещё не было...

И оба вспомнили, сколько их было, и все умирали в раннем младенчестве: три дня всего пожила Катерина, несколько месяцев Маргарита, едва родившись, навеки закрыла глаза Мария. Только Анна уже бегала, живая смышлёная девочка, чёрная, очень похожая на Петра.

Пётр, стоя на коленях, разложил на атласном одеяле подарки Катерине, и она ахала от восторга при виде этих дорогих вещей и сделала удивлённое лицо, увидев на нём и пятьсот золотых червонцев.

— А ты возьми их, — ласково сказала она царю, — тебе небось, как всегда, не хватает. А у меня ещё от тех, что ты мне подарил на рождение Анны, много осталось. Много ли мне надо — сильно дорогих платьев не шью, а парчи и кашемира мне столько штук Наталья Алексеевна надавала, что не переносить...

Пётр не возразил ни слова, сгрёб червонцы и положил их в свой объёмистый карман — ах, как нужны были ему живые деньги, на них можно построить большую шхуну, а то и корвет...

Потом он поднялся, и кормилица поднесла к нему туго запелёнатый крохотный свёрточек.

Осторожно взял он на свои громадные ладони этот свёрточек — он весь на них уместился — и всмотрелся в белое личико новорождённой.

Искал сходства с отцом, Алексеем Михайловичем, его батюшкой. Но то ли плохо помнил отца — тот умер, когда Петру было всего три с небольшим года, — то ли глаза ребёнка были закрыты, но Пётр так и не увидел особого сходства. А девочка вдруг искривила ротик, распахнула голубые, ещё мутные глазки и, высунув крохотный язычок, облизала губы.

— Ах ты, лизунья, — не выдержал Пётр, — ишь как облизывается.

Он хотел было прижать ребёнка к груди, но испугался, что его громадные руки что-нибудь сломают в этом маленьком свёрточке, и быстро сунул его в руки кормилицы.

— Вот так и назовём — Лизочка, Лизунья, Елизавета, — весело нашлась Катерина.

— Дай Бог ей здравия, — истово перекрестился Пётр.

Когда Пётр вернулся в палаты Натальи Алексеевны, она всё ещё сидела за накрытым столом. Хоть и немного времени прошло, пока брат был у роженицы, да она знала — в любое время дня и ночи готов он поглощать какую бы то ни было еду — и подготовила для этого второго посещения румяные кулебяки, отменные ячменные каши, меды и квасы. И не ошиблась. Едва Пётр, как всегда, стремительно откинул ковровый полог на двери, лицо его расплылось от удовольствия. Румяные кулебяки манили взгляд и желудок, квасы и меды пенились в жбанах. Он присел к столу и опять принялся жадно поглощать пищу.

Наталья, подперев рукой ещё свежую, такую же, как у Петра, круглую и румяную щёку, следила за ним добрыми, сожалеющими глазами.

— Мотаешься, как лист по ветру, — сказала она, когда Пётр отставил жбан с мёдом, вытер жёсткие усики под носом рукавом потрёпанного камзола и похлопал рукой по животу.

— А дел много, вот и мотаюсь, — отозвался он.

— Давно уж пора завести свою семью, дом держать, чтобы можно было и поесть как следует, и отдохнуть на мягком ложе, — снова пригорюнилась Наталья.

Пётр насупился. Никто не вёл с ним таких разговоров, кроме любимой сестры, да ему и не нужны они были — он всегда спешил, торопился, словно знал, что отпущено ему немного и надо успеть сделать всё, что задумал.

— Ты вот тоже не обзавелась семьёй, — уколол он сестру.

— Я что, я девка, царская дочь, а царской дочери не след выходить за своего природного русака. А принца за морем для меня не отыскалось.

— Хочешь, сыщу? — весело предложил Пётр.

— Я уж одной ногой в могиле стою, а ты меня в замужество толкаешь, — расхохоталась Наталья. — И кому придёт в голову брать в жёны девку в тридцать шесть лет — проку от неё, как от козла молока. Ни детей, ни приданого...

— Ну, приданое я тебе бы наскрёб, — почесал Пётр в затылке, — да всё как-то недосуг было свадьбой твоей заняться.

— Почему недосуг? — удивилась Наталья. — Сколько ты мне женихов искал, по всему миру шастал, да, видать, судьба моя такая — в одиноких девках век свой скоротать...

— Прости меня, сестрица, коли что не так делал, — серьёзно сказал Пётр, — кто знает, как всё повернётся. Только жизнь-то почти прошла. Тебе тридцать шесть, а мне уж к сорока подбирается. Батюшка ушёл сорока семи.

Он надолго задумался, лениво ковыряя вилкой мясную недоеденную кулебяку.

— Вот я и говорю: обзавестись надобно своим домом, пожить, как все люди, а то лишь в гостях и отъедаешься.

Пётр внимательно взглянул на Наталью.

— Думаешь, надо? — как-то неопределённо протянул он.

— Что ж, метресками уж, чай, сыт по горло.

Пётр постучал вилкой по камчатной скатерти, устилавшей стол.

— Жена не рукавица, не сбросишь с руки, — задумчиво произнёс он.

— Скинул же Дуню, — попрекнула его Наталья.

Пётр помолчал, снова постучал по скатерти вилкой.

— Молодой был, глупый, матушке угодить хотел, ан не сложилось, — отозвался он. — Десять лет вроде вместе, а всё порознь...

— Что ж, она теперь инокиня Елена, пусть так и будет. Алёшке уже восемнадцать, того и гляди, надобно принцессу подыскивать, а ты всё бобыль бобылём.

— Скажу тебе, так встрепенёшься, — серьёзно поглядел на сестру Пётр. — Ежели уж жениться, то лишь на ней, Катеринушке. А она рода подлого, не царского, вот и думаю...

— А что тебе род? Лопухины родовитые, а что вышло?

— Советуешь?

Пётр как будто напряжённо ждал ответа сестры.

— А ты так поступи, как сердце подскажет, — улыбнулась Наталья. — Коли любовь это, так пусть и будет. А люди поговорят-поговорят да и забудут...

Он сидел опустив голову, и, может, только теперь впервые зародилась у него мысль о женитьбе на Катерине. Вспомнились её крепкие широкие, как у крестьянки, ладони, как гладила ими его по голове и шептала какие-то слова, и он чувствовал, что ему покойно, хорошо, вспомнилась её пышная грудь, которая служила ему мягкой подушкой в самые сокровенные минуты. Ни одна из метресок, которых у него перебывало множество, не давала ему таких минут не только страсти, но и полного, абсолютного отдохновения.

И самое главное — никогда и ни в чём она не упрекала его. Вспомнились почти забытые ссоры с Евдокией, когда один лишь взгляд на другую женщину вызывал у неё потоки слёз, скорбных слов и попрёков. Никогда не позволяла себе Катерина упрекать его в чём-то. Другие пытались привязать, говорили всякие слова. Она только расспрашивала, хорошо ли ему было с другой, как она ему понравилась, и всё неизменно кончалось тем, что он признавался: