Джулия поморгала и сконцентрировалась на его серьезном лице, пока у нее не прояснились глаза. Ей обязательно надо было что-то сказать, что угодно.

— Йерлоф, — начала она и прокашлялась, — он сомневается насчет того, что Йенс, мой сын, утонул.

Леннарт смотрел на нее.

— Ах так, — только и сказал он.

— Он… он нашел сандалию, — продолжила Джулия, — маленькую мальчишескую сандалию, такую же, какая была на Йенсе, когда он…

— Сандалию? — Леннарт продолжал смотреть на нее. — Мальчиковую сандалию, ты ее видела?

Джулия кивнула.

— Ты ее признала?

— Да, может быть. — Джулия поднесла к губам стакан с водой. — Сначала я в этом была уверена, а сейчас уже и не знаю. — Она посмотрела на полицейского. — Это все давно было. Иногда думаешь, что есть вещи, которые никогда не забудешь, а выходит по-всякому.

— Я бы хотел на нее поглядеть, — сказал Леннарт.

— Думаю, это правильно.

Джулия не знала, что Йерлоф об этом подумает, как ему понравится вмешательство полиции. Но для нее это не играло большой роли, Йенс был ее сыном.

— Как ты думаешь, это что-нибудь значит? — спросила она.

— Я считаю, что надеяться на многое особенно не стоит, — ответил Леннарт и добавил: — Значит, Йерлоф на старости лет занялся частным расследованием?

— Частным расследованием… Ну да, может, и так, — вздохнула Джулия.

Ей было хорошо оттого, что она могла говорить обо всем этом с кем-то еще кроме Йерлофа.

— У него куча теорий, или, как там правильнее, гипотез. Я точно не знаю, что он думает. Йерлоф сказал, что сандалию ему послали в конверте по почте без обратного адреса. И он еще рассказал про одного человека, которого зовут Кант, который…

— Кант? — быстро спросил Леннарт. Казалось, это имя его ошарашило. — Нильс Кант, он так сказал?

— Ну да, — ответила Джулия, — он родом из Стэнвика, но его там уже не было, когда я родилась. Я сегодня ходила на кладбище, и я видела…

— Что он похоронен там, возле стены, — продолжил за нее Леннарт.

— Да, я видела надгробие, — сказала Джулия.

Полицейский смотрел перед собой, его плечи опустились, казалось, что он внезапно от чего-то очень устал.

Нильс Кант… он заслужил смерти.

Эланд, май 1945 года

Здоровенная, изумрудно переливающаяся на солнце муха с жужжанием летела над пустошью. Она расчерчивала воздух между можжевеловыми кустами и травостоем[41]и в конце концов тяжело приземлилась на раскрытую ладонь. Крылья мухи замерли, она напрягла лапки, готовая взлететь при малейшей угрозе, но лежащая в траве рука не шевелилась.

Нильс Кант стоял с дробовиком на изготовку и смотрел, как навозная муха располагалась на постой на руке немецкого солдата.

Немец лежал на спине, глаза открыты, лицо повернуто набок. Можно было с легкостью поверить, что он изучает муху, если бы не один пустячок: у солдата не хватало части шеи и плеча, вырванных дробью после выстрела Нильса. Кровь пропитала его китель, и, уж конечно, он ничего не видел.

Нильс выдохнул и прислушался.

Теперь, когда муха перестала жужжать, на пустоши стало совершенно тихо, хотя в ушах Нильса все еще слегка звенело после выстрела. Звук, наверное, был слышен довольно далеко, но Нильс считал, что вряд ли на него кто-нибудь обратил внимание. Ни дорог, ни тропинок поблизости не было, и сюда крайне редко кто-нибудь забирался. Он был спокоен, очень спокоен.

После первого случайного выстрела, который завалил первого немца, он почувствовал что-то вроде того, как если бы две крепких невидимых руки опустились на его дрожащие плечи и успокоили его. Или как если бы чей-то неслышимый голос сказал: «Успокойся». Его руки перестали трястись, и он почувствовал вседозволенность. Ничего подобного он раньше не ощущал. Нильс с легкостью нацелил «хускварну» на второго немца. Его взгляд был ясным, палец твердо лежал на курке, ствол неколебимо направлен на мишень. Если это то, что называется войной, или что-то вроде того, то, оказывается, для Нильса это плевое дело. Все равно что на кроликов охотиться.

— Давай это сюда, — повторил он и протянул руку.

Немец понял и медленным, осторожным движением раскрыл пальцы, сжимавшие сверкающий камень.

Не опуская дробовик, Нильс, не рассматривая, забрал камень и сунул его в задний карман. Он довольно хмыкнул про себя и без суеты снова положил палец на курок.

Руки немца беспомощно взлетели в воздух. Наверное, лишь в эту секунду он понял, насколько все плохо. Он широко раскрыл рот, его колени подогнулись, но Нильс не собирался его слушать.

— Хайль Гитлер, — сказал он негромко и дожал курок.

Последний крик — потом тишина. Черт, как же все просто.

Теперь оба солдата лежали под можжевеловым кустом. Один на другом. Муха переползла на тело второго солдата, который лежал, прогнув спину, лицом вверх на своем мертвом товарище. Муха пошевелила крылышками, зажужжала и улетела. Нильс проследил за ней взглядом. Муха облетела вокруг куста и пропала.

Он шагнул вперед, пнул верхнего солдата, потом ухватился за него и потянул. Тело легко сдвинулось и легло на траву. Нильс разместил его справа. Теперь оба солдата лежали рядом. Да, так смотрится намного лучше. Он позаботился о солдатах лучше, чем любой гробовщик, но, может быть, стоит потрудиться еще.

Нильс посмотрел на мертвецов. Раньше они казались стариками, а сейчас он увидел, что они едва ли старше его самого. Теперь, когда они лежали неподвижно, Нильс начал почему-то размышлять о том, кто они такие.

Откуда они взялись? Нильс их не понимал. Он абсолютно был уверен в том, что они говорили по-немецки. Об этом свидетельствовала их форма — грязная и поношенная, порванная, с вытертыми до белизны коленями; и то, что ни у одного не было оружия. Но у того, что умер вторым, был зеленый полевой ранец, который оказался совсем не новым.

Нильс наклонился, расстегнул ранец, на который почти не попала кровь. Он откинул крышку и принялся изучать содержимое: пара консервных банок без этикеток, перочинный нож с потертой деревянной ручкой, пачка писем, перетянутая резинкой, полбуханки зачерствевшего грубого хлеба, веревка, грязные бинты и маленький компас в матовом футляре.

Нильс взял нож и положил себе в карман на память. Ничего ценного он пока не нашел.

В ранце было кое-что еще: маленькая шкатулка, едва ли больше, чем приклад дробовика. Нильс достал ее и услышал, как внутри что-то перекатывается. Он поддел крышку ногтем большого пальца и открыл ее. В шкатулке лежали блестящие драгоценные камни, он высыпал их в ладонь и почувствовал, какие они твердые и скользкие. Некоторые были маленькие, как дробинки, другие — побольше, — всего больше двадцати. И тут же — завернутое в кусочек зеленой ткани что-то покрупнее. Он развернул ткань.