Он злобно плюет в сторону Мэри-Энн. Плевок шлепается на пол у ее ног, и она останавливается, испуганная и оскорбленная.

– Прилягте, дядя. Не то доведете себя до удара.

Я осторожно укладываю умирающего обратно на подушки и жестами показываю женщинам, чтобы они оставили свою ношу и покинули комнату. Барри рычит, пока на голой лестнице раздаются их шаги, потом закрывает глаза. Я сижу рядом с ним на постели. Теперь я различаю запахи его тела. Старая плоть гниет. От больного исходит смрад разложения. Я бережно беру его руку.

– Они пытаются меня убить, – бормочет он, сжимая мою руку своей ужасной клешней. – Убить. Неблагодарная сука. Я дал ей все, я…

Насколько я знаю, Мэри-Энн за всю жизнь не получила ни пенни от Джеймса Барри – может быть, он говорит об Алисе?

Я не верю в кровопускание при лихорадке. В любом случае сейчас у него нет жара, хотя дыхание неровное, затрудненное. Можно попробовать потогонное. Ему неплохо бы сесть. Он снова закрывает глаза, и я терпеливо сижу возле него в ожидании, когда его рука, яростно сжимающая мою, расслабится.

Англичане с трудом переносят интимность медицинского осмотра. Однако пристальное наблюдение за страдающим телом дает больше материала для точного диагноза и эффективного лечения, чем любой другой метод. Большинство пациентов либо двух слов связать не могут, либо раздражающе болтливы. Мне часто приходилось выслушивать старых женщин и молодых солдат, которые при трудноопределимых внутренних болях были твердо уверены, что страдают от увеличенной селезенки или блуждающей матки, и требовали соответствующего лечения. Мне приходилось идти на немыслимые ухищренья, чтобы выяснить, чем они больны на самом деле. В случае с богатыми, которых я иногда имею несчастье пользовать, дело почти всегда в переедании и неподвижности.

Я осторожно достаю из чемоданчика набор специальных деревянных трубок. Барри не должен их увидеть, а не то его немедленно хватит сердечный приступ. Когда я прикрутил трубки одну к другой, у меня получился простой цилиндр длиной около девяти дюймов. Крадучись, словно вор, я приподнимаю простыню и задираю грязный край его ночной рубашки. Кожа у него серая, сморщенная, гениталии похожи на сушеного морского конька. Надо послать за священником. Смерть не заставит себя ждать. Я осторожно прижимаю широкий край цилиндра к его груди, а другой – к собственному уху. Это дает волшебный эффект. Я слышу быстрое биенье его сердца с удивительной ясностью, гораздо четче, чем если бы я прислонился ухом к его груди. Но мои опасения оправдываются. Пульс неровный, мерцающий, сбивчивый. Я жду двадцать минут, потом бережно переворачиваю его на бок. Даже теперь, когда он так высох, его сонное тело тяжело и неповоротливо. Он мучительно стонет, но не приходит в сознание. Я тщательно выслушиваю его легкие – во всяком случае, то, что от них осталось. Они наполнены жидкостью. Как я и опасался. У него почти наверняка пневмония.

Я зову миссис Харрис и прошу ее развести огонь и сменить больному рубаху. Мы должны обеспечить ему тишину, чистоту и тепло. Женщина осторожно раздевает старого художника, и я замечаю, что он носит на шее амулет – несомненно, со словами Писания, как принято у иудеев, или с каким другим священным символом. Мой дядя все-таки очень скрытный человек. Каковы бы ни были его отношения с Богом, он никогда не обсуждал со мной эту тему, ни наедине, ни прилюдно. Однако он набожно почитает святых Петра и Павла. Я с облегчением вспоминаю, что мне не приходилось в его присутствии напрямик высказывать атеистические взгляды, что, безусловно, его бы расстроило. Но уж если кого ждут вечные муки, так это Джеймса Барри. Я велю миссис Харрис послать за священником. Она в ответ шепчет, что заходил генерал и забрал с собой миссис Балкли. Муж миссис Харрис отправился за провизией. Мы одни в доме. Я говорю ей, чтоб она шла прямо в церковь. Затем снова усаживаюсь возле дяди в опустевшей, сумеречной комнате. Я очень устал.

Я жду, и, когда на лестнице раздаются голоса, аккуратно разбираю свой стетоскоп и возвращаю его в чемоданчик. Человечество всегда встречает в штыки любые новшества, улучшения и перемены. По крайней мере, так мне подсказывает опыт. Большинство людей считает, что врачебная практика – что-то вроде черной магии, а я – хуже того – еще и военный хирург. Миссис Харрис, должно быть, не удивилась бы, если б застала меня за втыканием булавок в восковую фигурку Джеймса Барри, как делают в некоторых западноафриканских племенах. Мой стетоскоп – недавнее изобретение, блестящее в своей простоте. Его автор – мой французский коллега, Рене Теофиль Гиацинт Лаэннек, ученик знаменитого доктора Биша. Он вот уже год работает в госпитале Сальпетриер. Я виделся с ним там и нашел его методы весьма примечательными. Я даже завидовал немного той свободе, которая предоставлена ему в экспериментах, в то время как меня связывают по рукам и ногам бюрократические формальности. Мне выпала честь ознакомиться с первой частью труда моего почтенного коллеги, «Трактата о непрямой аускультации и болезнях легких и сердца», который он надеется опубликовать через год-два. Это значительный шаг вперед в наших познаниях о болезнях легких, настоящий научный прорыв по сравнению с работой Байля о чахотке. Однако Байль был любимцем моего учителя, Астли Купера, поскольку его работа основывалась на данных вскрытий и сопровождалась безупречными рисунками.

Я прячу стетоскоп.

Джеймс Барри слегка закашливается. Я поддеваю его за плечи и сажаю на подушках. Он открывает желтые, слезящиеся глаза и пялится на меня так, будто видит впервые.

– Это ты, – шепчет он. – Ты пришел.

– Да, дядя. Я здесь уже некоторое время.

Несколько мгновений мы смотрим друг на друга. Я слушаю шум дождя за окном. Его лицо обретает обычную напряженную усмешку. Он выглядит лучше.

– Дядя, я послал за священником.

– Какого дьявола? Я пока не умираю.

– Пока нет. Но вы очень больны. Я думал, что священник сможет дать вам некоторое утешение.

– Лицемер. У тебя самого и души-то нет.

Я улыбаюсь старику – он начинает накручивать себя и вот-вот впадет в очередной приступ ярости. Художник совершенно прав. Пока он не умирает. Человеческая воля – странная вещь. Джеймс Барри, по какой-то одному ему известной причине, не желает расставаться с жизнью. Почему-то мне вспомнилась казнь Бернардина. «Господин Бернардин! Вставайте да пожалуйте вешаться», на что он отвечает: «Да пусть мне хоть мозги из головы дубинами вышибут – не согласен я сегодня помирать, и дело с концом»[18]. Я размышляю над нематериальными элементами собственного бытия.

– Обременен ли я душой? Нет. Во всяком случае, в моей картине мира ей нет места. Но если душа существует, то она, конечно, есть и у меня. Это вопрос веры. Ну, давайте же, дядя, тело Христово вам не повредит. Это я могу гарантировать как врач.

– Не говори легкомысленно о священных предметах, юноша, – огрызается Барри.

Я беру его за руку, очень бережно.