– Понятно. Вы, надо полагать, помешаны на справедливости. – Профессор вздохнул.

Он придвинул к себе кипу тетрадей и нашел работы студентки Дрот и студентки Билдунг.

– Никакой ошибки нет, – сказал он. – Когда мне пересказывают лекцию слово в слово, я ставлю четырнадцать баллов, а когда излагают собственные мысли – восемнадцать. А теперь ступайте, или я действительно поменяю оценки.

Я выскочила, не чуя под собой ног от счастья.

Но веселье было недолгим. Как сказать про это Христе? В конечном счете решающего значения эта оценка не имела: учитывался средний балл. Но я понимала, что для Христы это не аргумент. Ведь речь шла о философии, «ее стихии»!

Когда я пришла домой, Христа спросила с самым беспечным видом:

– Ну что?

Вместо ответа я протянула ей листок, на который выписала отметки всей группы. Она схватила его, пробежала глазами и изменилась в лице. Не знаю почему, мне вдруг стало неловко. Огорчение Христы внушило мне не радость, а жалость. Я уже открыла рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешительное, но не успела.

– Это только доказывает, – произнесла она, – что все эти оценки – сплошная чушь. Все знают, что я по философии первая, а у тебя знания поверхностные.

Это уж было слишком. Какова наглость?!

В тот же миг в голове у меня созрел коварный план, который я немедленно стала приводить в исполнение.

– Скорее всего, это ошибка, – смиренным голосом предположила я. – Виллемс, наверно, перепутал наши оценки.

– Ты думаешь?

– Я слышала, что так бывает…

– Поди спроси у него.

– Нет, лучше ты. Ты же знаешь Виллемса – если я приду и скажу, что он неправильно поставил мне хорошую отметку, он просто разозлится.

Христа что-то промычала. Прямо она не сказала, что пойдет к профессору. Как же! Она выше таких мелочей!

Но я заранее злорадно потирала руки, предвкушая, как примет ее Виллемс.

Через два часа Христа налетела на меня как фурия:

– Ты нарочно меня подставила!

– О чем ты?

– Виллемс сказал, что ты у него уже была!

– А, так ты к нему все-таки ходила? – невинно спросила я.

– Зачем ты мне устроила эту гадость?

– Да какое это имеет значение? Все знают, что ты у нас по философии первая, а у меня знания поверхностные. Все эти оценки – сплошная чушь. Не понимаю, что ты так волнуешься.

– Дура несчастная!

Она вылетела из комнаты и хлопнула дверью.

– Что там у вас стряслось? – услышала я голос отца.

Ему-то что за дело?

– Ничего, – отвечала Христа. – Бланш задирает нос, потому что у нее по философии отметка лучше, чем у меня.

– Какие пустяки! – сказала мама.

Иной раз пожалеешь, что не родилась глухой, слушать такие вещи – радости мало.

Сессия закончилась, и на другой день Христа уехала на Рождество к родным. Ни адреса, ни номера телефона она нам не сказала.

– Только бы она вернулась! – вздыхал папа.

– Вернется. Она половину своих вещей оставила, – заметила я.

– Да она выше этого! – воскликнула мама. – Не то что ты. У нее по всем предметам оценки лучше твоих, но она ими не кичится. А ты расхвасталась своей философией!

Ну и пусть! Я и не подумала объяснять, что между нами произошло. Мне стало окончательно ясно: что бы я ни сказала, родители все равно сочтут, что права святая Христа.

* * *

Антихриста вернется – я знала точно. Не столько ради своих вещичек, сколько ради нас. Она нас еще недограбила. Я не знала, что еще можно сорвать с наших голых скелетов, но она, Антихриста, несомненно знала.

Две недели без мучительницы – райская жизнь! Долгих две недели сладостного покоя.

Ну а родители ныли, как маленькие:

– Кто только придумал эти праздники! Хочешь не хочешь – веселись! Да еще придется идти в гости в тете Урсуле!

Я уговаривала их:

– Да сходим, ничего! Она такая смешная, такие плюхи выдает!

– Можно подумать, тебе сто лет. Молодежь терпеть не может Рождество!

– Ничего подобного! Христа, между прочим, со своими немецкими корнями, обожает Weihnachten![14]И вообще это ее праздник – вспомните, как ее зовут.

– В самом деле! А мы даже не сможем ее поздравить. Она уехала в такой обиде! Знаешь, Бланш, если ты опять получишь отметку лучше, чем она, не вздумай радоваться при ней. Она из неблагополучной среды, у нее комплекс…

Я старалась не слышать эти навязшие в зубах благоглупости.

Тетя Урсула, наша единственная родственница, жила в доме для престарелых. Любимейшими ее занятиями было тиранить персонал и комментировать новости.

– Что у вас у всех такие унылые рожи – прямо покойники! – встретила нас милая старушка.

– Мы скучаем по Христе, – сказала я.

Мне было занятно послушать, что она скажет по этому поводу.

– Что это за Христа?

Отец, едва не прослезившись, описал замечательную девушку, которая теперь живет у нас.

– Она твоя любовница?

– Она ровесница Бланш, ей всего шестнадцать лет, – возмутилась мама, – и она нам как дочь.

– Но за квартиру-то она вам платит?

Отец объяснил тетушке, что это девушка из бедной семьи и мы не берем с нее денег.

– Девчонка не промах! Таких лопухов нашла!

– Ну что вы говорите, тетушка! Девочка приезжает издалека, из восточных кантонов…

– Ах вот что! Так она еще и немка в придачу? И вы не брезгуете?

Бурное негодование. Как можно говорить такие вещи, тетя Урсула! Теперь все по-другому! С тех пор как ты была молодой, много воды утекло! К тому же восточные кантоны – часть Бельгии.

Я слушала и потешалась.

Родители покидали тетушку морально уничтоженные.

– Христе об этом ни слова, ладно?

Да уж конечно. А жаль!

Это было в самый сочельник. Мы, как неверующие, ничего не праздновали. Просто выпили ради удовольствия подогретого вина. Папа вдохнул его аромат и сказал:

– Она, наверное, тоже пьет сейчас вино.

– Наверное, – сказала мама. – Немцы это любят.

Я отметила, что мама даже не уточнила, кто «она».

Оба любовно держали бокалы в ладонях и, закрыв глаза, наслаждались запахом. Я знала, что в корично-гвоздично-лимонно-мускатном букете им мерещится еще один компонент – Христа, а прикрытые веки служат экраном, на котором они видят цветущую девушку в кругу домашних, кто-то играет на пианино, она поет со всеми вместе Weihnachtslieder[15]и смотрит в окно – в ее далекой провинции крупными хлопьями падает снег.