Кроме запахов, из открытого окна, просачиваясь сквозь сетку тюля, проникали и звуки, которые окончательно сбивали мысли с нужных на совсем уже ненужные. Вот, к примеру, на Марину. Обидно за нее было, а еще за то, что Юрий этот колечко взял спокойно, даже поблагодарить соизволил, дескать, за понимание, а потом долго и нудно объяснял, что ничего такого, когда кольцо дарил, не имел в виду, что все эти россказни про замужество – бабские фантазии.

Семен слушал и делал вид, что верит, и Венька тоже слушал и делал вид, а то ли еще свидетель, то ли уже подозреваемый радовался тому, как ловко он всех обманул.

– Ты чего там столбом стоишь? За стол давай! – Венька хлопнул по плечу и к окну потянулся, чтоб закрыть. – А то комарья налетит, как спать потом?

Стало тише, запахов поубавилось, рыбный остался вместе с рыбой – Машка целую гору нажарила, а к ней другую соорудила – картофельную. И огурчиков достала, и салата из молодой зелени настругала. Хорошая она хозяйка, Машка, и в доме у нее бывать радостно, и вдвойне радостно, что с Венькой они мирно живут и что тот никогда не станет за Машкиной спиной любовницам кольца дарить или гадости про жену рассказывать.

– Ты чего смурной такой? – Венька пальцами скатил в тарелку две картофелины, круглые, разваристые, они раскололись пополам, рассыпаясь мелкими желтыми крошками. – Из-за урода этого? Или баба приглянулась? Да не юли, вижу, что приглянулась, рыцарь ты наш.

Отвечать Семен не стал, только себе картошки наложил и рыбы тоже. Жалко, что Машка спит, посидела бы, рассказала б чего, глядишь, и полегчало б на душе.

– Ну имя-отчество имеется, координаты тоже и телефончик, – не унимался Венька. – Возьмешь, позвонишь, пригласишь куда.

– Куда? – Семен припомнил украшения на Марининых руках. Да не с его зарплатою таких дам приглашать.

– Дурак ты. – Венька, двумя пальцами подхватив с тарелки картофельную крошку, закинул в рот. – Ей что, деньги нужны? У нее своих хватает. Ей внимание нужно и женщиной себя почувствовать, а не… не знаю. Хорошая ж баба вроде, гляди, упустишь.

Семен опять не ответил, потому как, во-первых, не Венькино это дело, ну а во-вторых, сказать было нечего, потому как и вправду хорошая. Только не про Семенову душу.

– В общем-то, твое дело, не хочешь – не надо. Да и, может, правильно, не ко времени пока. Короче, я тут по Омельской кой-чего накопал. Ну с именем-возрастом понятно, там все сходится, вопросов нету. Не привлекалась, не замечена, не участвовала.

– Где?

– Нигде и ни в чем. Короче, образцовая гражданка из образцовой семьи. Папаша ее – некогда известный режиссер, заслуженный, народный, обласканный властью и так далее по списку, мамаша – дочь крупного, как принято выражаться, партийного деятеля. Имеется мнение, что без помощи маминого папы Дашин папа не был бы столь знаменит, но это так, к слову. При Союзе жила семья дружно и хорошо, после Союза – стала еще лучше, поскольку папа, ну, тот, который режиссер, вовремя подсуетился и полез в политику, благо имя еще имело вес. Мама занялась бизнесом, благосостояние семьи прыгнуло на прямо-таки фантастический уровень. Вот. – Венька, не прерывая рассказа, расколупывал рыбину, аккуратно вытягивая иглообразные кости, причудливым узором выкладывал их по краю тарелки, а освобожденные от костей куски отправлял в рот и глотал, не пережевывая. – У единственного ребенка в семье, позднего и горячо любимого, имелось все и даже больше. Первую выставку Омельской организовал папочка пополам с мамочкой, тут и выяснилось, что она и вправду талантливая. Картинки покупать стали и тут, и за границей.

– Успех к успеху.

– Эт точно, – поддержал Венька. – А еще говорят, беда за бедой. Ну, короче, сначала преставилась мать нашей пострадавшей. Классическое заказное, ни исполнителя, ни заказчика найти не удалось. Потом подобная же неприятность приключилась и с папашей, причем прямо на похоронах. Громкое дело было, правда, давнее. Года четыре уже… или пять? Ну да главное, что бесперспективное, в смысле…

– Я понял.

Бесперспективное – слово на вкус, как огурец, кисловато-сладкое, с нечаянной горечью разгрызенного кругляша перца.

– Ну вот, короче, тут-то, казалось бы, и пойти всему прахом, где художнице с таким наследством управиться? Но! – Венька облизал пальцы. – Но наша Даша скоропостижно, точнее, скоропалительно выходит замуж. И за кого? За одного из сотрудников материной фирмы. Так что подсуетился наш Юра, молодец!

Венька, поднявшись, включил свет. И вправду пора. Трехрогая люстра с желтыми стеклянными цветами плафонов моментально привлекла мошкару – поналетело изрядно.

– Ну, короче, удачно получилось. То есть фирма пострадала, конечно, подмельчала, и прежних-то связей не осталось, но и разориться не разорилась.

– Понятно.

– Так вот, чтоб было совсем понятно, скажу, что и фирма, и квартира, и прочее имущество давным-давно переписаны на Омельского. Девушка-то крепко не в этом мире была, видно, он ей сунул бумажки, она и подмахнула. Все.

– Тогда выходит… – Семен попытался поймать ускользающую мысль.

– Вот именно, что выходит – не было у него мотива убивать! Не было! – Венька стукнул вилкой по столу, смутился и, положив рядом с тарелкой, зашептал: – Все и так ему принадлежит! По акту дарения. Хотел бы развестись – развелся б без проблем и дележек имущества.

Толстая ночная бабочка, описав пируэт вокруг люстры, ткнулась в стекло и скатилась на стол, плюхнувшись черным пятном, которое шевелилось, дергало короткими крыльями. Сгребя бабочку в кулак, Семен подошел к окну, открыл, вытряхнул наружу и, вытерев руки о джинсы, задал вопрос, который просто не мог не задать:

– Тогда кто? И зачем?

– А вот это хрен его знает, – философски ответил Венька, закусывая картошку огурцом.

«Мой дневник. Как давно я не прикасалась к нему. Перелистывая редкие записи, понимаю, сколь счастлива была когда-то, а теперь и не верится даже, до того давно это было и столько всего случилось после. Но попробую писать по порядку.

Смерть Левушки, героическая, как было сказано, однако разве ж от этого легче? Нет, нисколечко, все гадаю, все думаю, что было б с нами, не случись войны и его гибели. И порой сама не понимаю, о ком горюю больше, о нем или о себе. Моя беременность, внебрачная, стыдная, ссылка в деревню – для всех я пребывала в нервическом расстройстве и трауре, мы ведь были обручены, сама же… сама я и не помню, о чем думала тогда, чего желала.

Помню, отец говорил, что уладил проблему, что даже хорошо, что Л. погиб, что, будь он жив, неизвестно, как бы все повернулось, а так имеется бумага, свидетельство венчания… а значит, грех – не грех, и я уже не распутница, а вдова…

Не знаю, кто взял на себя грех венчания с покойным, мне было все равно. Или нет, пожалуй, что не все равно, пожалуй, очень горько с того, что какая-то бумага важнее человека и даже людей. Неужто все так и должно быть, по бумагам?