— Вы думаете, ему это понравится?

— Я думаю, любой мужчина должен знать, если в его доме подрываются нравственные устои.

— Вы останетесь на чай? — любезным тоном осведомилась Китти. Но в голосе ее прозвучал намек, что я, конечно же, захочу уйти. Мне и в самом деле не терпелось поскорей уйти.

— Я не останусь на чай, — сказала я, вставая. — Ноги моей не будет в этом доме, пока она здесь. До свидания, Китти.

Я повернулась и пошла прочь. Китти не стала меня провожать, и очень кстати наглой горничной не было в коридоре, а то и не знаю, что бы я ей наговорила.

Одно из неприятных последствий моих, как я бы это назвала, твердых взглядов состоит в том, что время от времени я оказываюсь перед нелегким выбором. Я, не колеблясь ни минуты, порву отношения с Китти, если это будет необходимо, но я не могу того же сказать о моей внучке и сыне. В конечном счете это не их вина, что у Китти низкие нравственные устои. Но мне не хотелось впутывать Ричарда в то, что — как сама Китти напомнила мне — является исключительно женским делом.

И тем не менее я полагала, что он должен знать о неприличном поведении его жены — если не о ее решении принять назад Дженни, то по крайней мере о ее дружбе с сомнительной женщиной. Как-то вечером я пригласила его одного под предлогом обсуждения кое-каких вопросов, связанных с собственностью его покойного отца. Но, увидев его, я поняла, что не скажу ему ни слова ни о Дженни, ни о Каролине Блэк. Он сиял, хотя позади был целый рабочий день, и это напомнило мне, как он выглядел, когда они с Китти вернулись после их медового месяца.

Так вот оно что, подумала я. Она снова приняла его в свою постель, а потому может вить из него веревки.

А она не промах — моя невестка. Она проделала немалый путь с того дня, когда Ричард представил ее мне — хрупкую, застенчивую провинциалочку в платьях, уже два года как вышедших из моды. Не умею я в игры играть, и теперь, посмотрев на сына, я поняла: она меня переиграла.

В этот раз Новый год мы будем отмечать дома.

Боже мой — только что вернулась с приема у Китти Коулман с ужасной головной болью.

В январе случилось то, чего я всегда боялась. Китти Коулман перенесла свои приемы на среду, чтобы по вторникам ходить на какие-то собрания на Хайгейте. (По крайней мере, это означает, что на мои приемы она приходить не сможет!) Но я чувствовала себя обязанной ходить к ней, пусть не каждую неделю, а хотя бы раз-два в месяц. Первые несколько раз мне удалось пропустить, сказав, что у меня простуда или что девочки болеют, но я не могла прибегать к этим отговоркам постоянно.

И вот сегодня я пошла к ней, взяв с собой для поддержки Лавинию и Айви Мей. Когда мы пришли, в комнате уже была целая толпа женщин. Китти Коулман встретила нас, потом без всяких представлений провела в комнату. Должна сказать, что на таких шумных приемах я еще не бывала. Говорили все и одновременно, и я не уверена, что кто-то слушал. Кроме меня. И чем больше я слышала, тем шире у меня открывались глаза и сильнее сжимался рот. Я не отважилась произнести ни слова. Комната была набита суфражистками.

Две женщины обсуждали митинг в Уайтчепеле, на который они собирались. Еще одна раздавала всем проект плаката — женщина в окне поезда, размахивающая бумагой с призывом: «Право голоса женщинам». Увидев это, я повернулась к дочерям.

— Лавиния, — сказала я. — Иди помоги Мод. — Мод подавала чай собравшимся, и вид у нее был такой же несчастный, как мои чувства. — И не слушай, что говорят вокруг тебя, — добавила я.

Лавиния во все глаза смотрела на Китти Коулман.

— Лавиния, ты меня слышишь? — спросила я. Она покачала головой и пожала плечами, словно отмахиваясь от моих слов, потом скорчила гримаску и направилась к Мод.

— Айви Мей, — сказала я, — спустись-ка по лестнице на кухню — узнай у кухарки, не нужна ли ей помощь.

Айви Мей кивнула и исчезла. Вот умница.

Женщина рядом со мной рассказывала, как она недавно выступала на митинге в Манчестере и в нее кидали гнилые помидоры.

— Это, по крайней мере, не тухлые яйца! — воскликнула другая женщина, и все рассмеялись.

То есть почти все рассмеялись. Несколько женщин, как и я, молчали и взирали на все это с таким же ужасом. Вероятно, это были прежние подружки Китти, которые пришли в надежде на любезный разговор и великолепные лепешки миссис Бейкер.

Одна из них, менее застенчивая, чем я, наконец спросила:

— А о чем вы говорите на этих митингах в Манчестере?

Помидорная женщина недоуменно посмотрела на нее.

— О том, что женщины должны иметь право голоса, — о чем же еще?!

Бедная женщина стала пунцовой, словно помидор попал в нее, и я прониклась к ней сочувствием.

Нужно отдать должное Каролине Блэк — она пришла к ней на помощь.

— Социальный и политический союз женщин ведет кампанию за принятие парламентом закона, предоставляющего женщинам право голосовать на выборах, как это делают мужчины, — объяснила она. — Мы проводим митинги по всей стране в поддержку мужчин и женщин, устраиваем публичные выступления, пишем в газеты, лоббируем наш законопроект в парламенте, подписываем петиции. Вы читали когда-нибудь брошюры СПСЖ? Возьмите и прочтите хоть одну. Вы можете внести пожертвование в пользу союза на столике при выходе. И не забудьте передать брошюру другому, когда прочтете. Воистину удивительно, сколько энергии может оказаться в маленькой брошюре, когда ее передают из рук в руки.

Она была в своей стихии — говорила ровно и мягко, но в то же время так убедительно, что несколько женщин и в самом деле взяли по брошюрке и оставили монетки на столике у дверей. Со стыдом признаюсь, что и я оказалась в их числе, — Каролина Блэк наблюдала за мной с такой милой улыбкой, что я не могла не взять одну из этих книжиц. Я не смогла заставить себя спрятать ее за спинку дивана, что было бы для меня предпочтительнее. Я сделала это позднее — придя домой.

Китти Коулман не произносила речей, как Каролина Блэк, но тем не менее пребывала в возбужденном состоянии, глаза ее блестели, щеки раскраснелись, словно она пришла на бал и танцевала до упаду. Вид у нее был не очень здоровый.

Я знаю, мне не следовало бы так говорить, но я жалею, что она встретилась с Каролиной Блэк. Китти изменилась катастрофически. И хотя это знакомство явно вывело ее из прежнего недужного состояния, она не стала той Китти, которой была до болезни, — она превратилась в нечто более радикальное. Не то чтобы я была в восторге от прежней Китти, но ту ее я предпочитаю нынешней. На своих приемах, где повсюду суфражистки, она ведет бесконечные разговоры о политике, женщины то, женщины се — мне просто уши хочется руками закрыть. Она купила себе велосипед и ездит на нем даже в дождь и слякоть, юбки у нее все заляпаны грязью или запачканы мелом, которым она пишет на мостовых оповещения о митингах, собраниях и тому подобное. Если я вижу, что она присела где-то на улице с кусочком мела, то перехожу на другую сторону и делаю вид, что не замечаю ее.