фальсификацией, поскольку большинство привлеченных к суду не разделяло взгляды крайних бакунистов и не несло ответственности за некрасивые поступки отдельных участников движения. Но заявление о принадлежности всех подсудимых к единому революционному сообществу было уже прямой ложью – такой организации не существовало, а обвиняемые входили в состав самых разных и подчас никак не связанных между собой социалистических кружков.

После целой серии скандалов и под влиянием общественного мнения ОППС 23 января 1878 года вынесло подсудимым относительно мягкий приговор. Из 190 подсудимых (три человека умерло во время суда) 90 были оправданы, 72 приговорены к ссылке, незначительным срокам тюремного заключения или штрафу и лишь 28 – к каторжным работам. Более того, ОППС даже ходатайствовало перед императором о смягчении приговора для многих осужденных, в частности о замене ссылкой каторги 27 из 28 приговоренных к ней[436].

Однако это прошение было лишь частично удовлетворено Александром II, и 12 из 27 лиц, о которых ходатайствовало ОППС, отправились на каторгу. Кроме того, 80 из 90 оправданных подсудимых и некоторые из тех, кому было засчитано в виде наказания предварительное заключение, по соглашению Мезенцова с министром юстиции К. И. Паленом, с ведома, разумеется, императора, подлежали административной ссылке (в основном в северные губернии) под надзор полиции. Одной из главных причин всего случившегося была именно жесткая позиция самого Мезенцова. III отделение выступило против приговора суда, поскольку считало, что заведомо «опасные» лица оправданы лишь из-за недостатка улик[437].

Такое «легкое» отношение к правосудию и к судьбам «неблагонадежных» лиц вытекало из общего взгляда Мезенцова на революционеров (вернее, тех, кого он считал таковыми), изложенного им в специальной записке в мае 1875 года. Поводом для нее послужили следующие события. 5 мая 1875 года, перед отправкой осужденных «долгушинцев» на каторгу, в Петербурге над ними была проведена процедура так называемой «гражданской казни». При этом один из арестантов, Н. А. Плотников, громко выкрикивал антиправительственные лозунги, а среди присутствующей публики раздавались сочувственные голоса. В результате 13 человек были задержаны и впоследствии 5 из них административно высланы из столицы[438].

Мезенцов настаивал на более жестком наказании всех арестованных, в частности написав:

Взяли 13 из 500, которые столько же виновны, как и 13. Но эти 13 должны быть наказаны. Убедившись всеми возможными способами, нет ли между ними невинных, остальных заключить, покуда жив Государь, если нет улик, к нешуточному наказанию. Великодушие в революциях немыслимо. Правительство имеет право на самозащиту, оно обязано не щадить тех, кто и его не пощадит[439].

Почему все задержанные считались потенциальной угрозой? В чем заключалось их нападение на власть, потребовавшее нешуточного наказания? По каким параметрам при отсутствии улик можно было определять виновность? Все эти вопросы мало волновали Мезенцова и в 1875-м, и в 1878 году.

(3) История с голодовкой в Петропавловской крепости в июне-июле 1878 года

Согласно брошюре самого Кравчинского, воспоминаниям участников голодовки С. С. Синегуба и Н. А. Чарушина и исследованию Е. Е. Колосова[440], события развивались следующим образом. Находившиеся в Трубецком бастионе подследственные (то есть еще не приговоренные ни к какому наказанию) социалисты, среди которых были члены-учредители «Земли и воли» Натансон и Тютчев, в июне 1878 года потребовали улучшения тюремных условий – общих прогулок, свободного общения с другими осужденными и т. п. В случае невозможности удовлетворения этих требований в крепости они настаивали на переводе их в другую тюрьму.

Крепостное начальство отказало им во всем. Тогда Натансон и его товарищи объявили голодовку, к которой из солидарности присоединились и лица, уже осужденные по процессу 193-х (в том числе Синегуб и Чарушин), хотя они имели все те права, за которые боролась первая группа. Родственники голодающих стали осаждать Мезенцова, поскольку именно III отделению подчинялись тюрьмы в крепости. Он вначале занял самую жесткую позицию, заявив кому-то из них: «Пусть умирают: я приказал заказать гробы!»[441] Но на четвертый (по другим данным – на шестой) день голодовки он прислал своего адъютанта генерал-майора П. В. Бачманова, который обещал, что вся подследственная группа будет переведена в другие тюрьмы, где порядки менее строгие. Голодовка прекратилась.

Перевод подследственных из Трубецкого бастиона состоялся, но все они, кроме Тютчева, были отправлены в Екатерининскую куртину той же Петропавловской крепости, где никакого смягчения режима до приговора не полагалось. Мезенцов элементарно обманул голодающих, чтобы разобщить их и сбить протест. Голодовка подследственных на какое-то время возобновилась, но результата так и не принесла, закончившись ничем. При этом некоторые из протестантов были избиты, посажены в карцер или временно лишены прогулок.

(4) Отношение Мезенцова к каторжанам в централах европейской части России

Начальник III отделения был суров и к уже приговоренным к каторге социалистам. Так, мужчин, осужденных на каторжные работы по процессу 193-х, по его указанию заковали в ножные кандалы, хотя многие из них принадлежали к сословиям, чьей привилегией было избавление от оков[442].

Однако наиболее ярко отношение Мезенцова к политическим заключенным проявилось в распоряжениях о режиме Новобелгородского и Новоборисоглебского централов Харьковской губернии, где в 1875–1880 годах содержалась основная часть каторжан-социалистов. Причем стоит сказать, что эти централы, созданные в 1869 году, подчинялись не III отделению, а Министерству внутренних дел и непосредственно на месте – харьковскому генерал-губернатору[443]. Так что Мезенцов тут выступил в роли непрошеного законодателя, которому, однако, ввиду его положения подчинилось тюремное начальство.

Согласно Мезенцову, заключенные (причем только «политики») должны были содержаться в одиночных камерах без права общения друг с другом, причем он требовал оставлять в одиночках даже тех арестантов, кто после отбытия установленной по закону части срока переводился в разряд так называемых «исправляющихся». Узникам также запрещались: а) свидания с родными (позднее в виде исключения Мезенцов разрешил их для родственников трех человек); б) чтение любых книг нерелигиозного содержания; в) всякий физический труд[444].

Ко всему прочему камеры в обоих централах были маленькие, в них был минимум предметов: стол, «параша», койка в виде голых досок (с лоскутом холста или войлоком, обшитым дерюгой, но без одеяла и подушки), а в Новобелгородском централе – еще и табуретка. Ночью арестантам было велено раздеваться, и они спали на голых досках, прикрываясь своими штанами и мучаясь от холода. В Новобелгородской тюрьме надзиратели вели себя грубо, а заключенные в случае протестов заковывались в кандалы и помещались в зловонные и душные крохотные карцеры. В этом централе за период 1875–1878 годов трое «политиков» умерло[445]. В целом за 1875–1880 годы в обоих централах из