были у нее в гостях. Нас встретила симпатичная женщина с открытым взглядом серых глаз, — именно такими наделял своих героинь Алексей Толстой. Тоненький пуховый платочек создавал вокруг нее какое-то защитное поле. В каждом ее движении, во взгляде, в жестах чуствовалась сильная натура. Слово за слово — и завязалась удивительно теплая беседа о прожитых годах, о судьбе и о большой любви, оказавшейся сильнее времени.

Галина Булыко стала задавать вопросы:

- С Петром Мироновичем вы преодолели не один жизненный перевал. Что вам ярче запомнилось?

— Мне помнится все. Война... Мы были тогда влюблены.

— А что важнее на войне — сама война или любовь?

— Конечно, война. А любовь... Она как бы на фоне войны... Развека, раненые, бои, сводки Совинформбюро. Все это нам казалось важнее.

— Послевоенное время хоть и богато событиями, но, наверное протекало не столь эмоционально?

— Мы с удовольствием ходили в театры. Как-то Петр Миронович задержался в ЦК комсомола и не смог пойти со мной в Большой театр. У меня оказался лишний билетик. Я думала, меня разорвут на ступень­ках театра! Такая тяга была у людей к красоте, искусству. В тот вечер танцевала молодая Плисецкая. Волшебное зрелище! Еще запомнилась опера «Садко» с Сергеем Лемешевым. Мы с Петром Мироновичем все театры обошли: имени Вахтангова, имени Советской Армии... Он и в Минске любил ходить в оперу, в театр Янки Купалы. Дружил с драма­тургом Андреем Макаенком и посещал практически все премьеры его спектаклей. Когда мы ездили в Москву на сессию Верховного Совета, тоже обязательно ходили в театры. Мы оба очень любили театр. Но мало у нас свободного времени было. Все работа, работа, работа... Журналисты часто спрашивают: «Какое у него было хобби?» Я отвечаю: «Работа». Ждала его с работы. Как и другие жены ждали своих мужей. Мужья наши работали едва ли не круглые сутки. Обычное дело — до трех ночи. В четыре Петр Миронович приходил домой, а в семь ему уже нужно было уходить. Я иногда оставляла ужин на столе, чаще — дожидалась его. Время после войны было такое, что работали день и ночь. А жены руководящих работников жили жизнью своих мужей. Нас волновали и посевная, и уборка, и дождь, и засуха. Можно сказать, что погода отражалась на семье...

А как хотелось, чтобы Петр Миронович хорошо выглядел, чтобы и костюм был выглажен, и гастук к нему подходил! Времена были тяже­лые. Петру Мироновичу сшили второй костюм. Он мне и говорит: «И тебе обновку справить надо». А я ему: «Ты же ездишь, перед людьми выступаешь, а я пока обойдусь». У меня много лет не было зимнего пальто. В Вилейке и Молодечно полушубок носила, а когда переехали в Минск, сшила демисезонное пальто по карточке. В нем и ходила зимой. Надо мной даже подшучивали: мол, жена героя, а зимнего пальто не имеет. Но мы тогда были очень ограничены в средствах.

— Теперь жены политиков стали играть самостоятельную роль. Они — на виду, часто мелькают на телеэкранах. В ваше время все было не так.

— Да, тогда было одно, а сейчас — другое. Жен возить с собой было не принято. Кто понахальнее, тот брал жену с собой в какую-ни­будь поездку. Но Петр Миронович не мог просить... Однако жены всегда приезжали с мужьями на сессии Верховного Совета СССР. Конечно, мы не присутствовали на всех заседаниях. Обычно посещали открытие, закрытие и концерт. Мужья сидели в Президиуме, а мы — в зале. Как-то секретарь ЦК КПСС Пономарев сказал Петру Мироновичу, что я очень понравилась его супруге. «Такая положительная...» Наверное, потому положительная, что никогда не лезла на рожон.

— Удавалось ли Петру Мироновичу сохранять ровные отношения с кремлевскими политиками?

— Журналисты много пишут о том, что с кем-то у него отношения были лучше, с кем-то хуже. Я думаю, что они привирают. Петр Миро­нович старался со всеми сохранять корректные отношения. И с под­чиненными он старался быть предельно вежливым. Когда приходилось их критиковать, очень переживал. Бывало, придет с работы в плохом настроении — значит, что-то случилось. Мы к нему с расспросами не лезем, дети идут в свою комнату. Он газеты просмотрит, поужина­ет, отойдет немножко. Спросит: «А где все?» Пообщается с детьми, а потом меня попросит: «Позвони тому-то!» Я по вертушке позвоню.

Петр Миронович возмет трубку и скажет: «Знаешь, я сегодня директора такого-то завода сильно отругал. Так ты ему позвони, скажи, чтобы он спокойно спал. Никто его с работы снимать не собирается».

А если у человека беда случилась, Петр Миронович готов был по­следнюю рубаху с себя снять, только чтобы ему помочь. Он очень жа­лостливый был. Когда завод футлярный взорвался, в семье был траур.

Он никогда никому не мстил, выдвигал дельного человека, даже если тот его, Петра Мироновича, критиковал.

Ему часто хотелось побывать с соратниками не в официальной обстановке, где, случается, годами не раскрываются душевные человече­ские качества людей. Приглашал их к себе на дачу, где было много цве­тов, а в вольере жили косули. Петр Миронович сам формировал кроны деревьев, маленькой чешской косилкой с бензиновым двигателем стриг газоны. В такие моменты он казался очень простым и домашним.

— Мне кажется, что человека невозможно научить общаться с другими. Это талант, дар Божий.

— У него был большой жизненный опыт. Он же войну прошел и по призванию был педагог. Я всем говорю, что у меня хотя и не высшее образование, но, общаясь с Петром Мироновичем, словно несколько университетов окончила. Все же могу оценить свой уровень, с кем я наравне. Всегда старалась быть в норме, в форме, при этом вести себя достаточно скромно. Скромность у меня от природы. Петру Миронови­чу всегла нравилась эта моя черта.

— Психологи пишут, что когда кто-то другого любит, то либо беспричинно хвалит, либо относится слишком строго.

— Наверное, так и было... Мало кто знает, как Петр Миронович старался делать что-то для людей, для Беларуси. Себя не жалел. А в то последнее лето не переставал идти дождь. У нас на даче был гамак. Петру Мироновичу подарил его Фидель Кастро. Замечательный гамак! Петр Миронович любил в нем полежать. И вот дождь идет, а он лежит. «Назло буду лежать! Пусть идет!» — говорит. Посевы мокли, хлеба ло­жились. Он очень переживал и однажды мне сказал: «Этот дождь меня убьет. Я не выживу». Но потом стали собирать урожай, сеять рожь. Он весь ушел в работу. Когда ездил на поля, надевал