в анекдоте оно на ребенке, какой и запомнила Екатерину нянька, а в повести — на мертвой Старухе. Сын, как и герой «Пиковой дамы», с немецкой аккуратностью записывает странное происшествие. «Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение».

Само имя Норман — северный человек — по звучанию близко к имени героя. По указанию на германо-скандинавский корень — еще ближе.

Екатерине было 64 года, когда она умерла, но уточнение «как помню ее 60 лет тому назад» совпадает с замечанием Томского: «бабушка моя лет шестьдесят тому назад».

И все бы хорошо, только повесть уже была написана. Пушкин ждал ее из печати. А чтобы так глубоко повлиять на замысел автора, нужно время. Однако дневниковый текст не дает точного указания, когда именно Вигель сообщил свой анекдот: он лишь зашел к Пушкину похвастаться орденом. «Вигель получил звезду и очень ею доволен, — отмечает поэт. — <…> Я люблю его разговор…» Но где и при каких обстоятельствах Филипп Филиппович впервые рассказал Пушкину историю кормилицы Екатерины II? Ведь оба были знакомы еще с юности, в Одессе дружили. Допустимо предположить, что Пушкин, взбудораженный визитом старого приятеля, вспомнил его анекдот и, как Германн, записал услышанное.

Во всяком случае, давний рассказ тревожил его в те же месяцы, что и пометы о цареубийцах. 8 марта Пушкин, со слов Смирновой — Россет, внес в дневник историю, которую она и сама позднее поместила в свои мемуары[204]. «Россети черноокую» поэт представлял как «ц. н.» — царскую наложницу. Речь шла о платке, который в день казни декабристов, 13 июля 1826 года, Николай I, находясь в Царском Селе, якобы бросал собаке в пруд. На самом деле император не выходил из своих покоев, был мрачен, бледен, ни с кем не разговаривал: он молился[205], отобрать жизнь у пятерых, даже очень виновных людей — тяжелый груз. Самое меньшее — Смирнова-Россет перепутала. Умная, начитанная дама, приятельница Вяземского и Жуковского, влюбленная в императора, была не прочь показать собеседникам свою близость к августейшей семье[206]. Это прибавляло ей веса в глазах друзей. Например, Пушкин верил рассказам фрейлины. Известное кокетство государя принималось за доказательство правдивости Александры Осиповны, даты купания собаки сдвигались…

Однако в записи поэта любопытна не ее достоверность, а место, где происходит событие: «Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником и бросал платок в воду…» То же место, где в «Капитанской дочке» Пушкин устроил встречу Маши Мироновой и Екатерины II. «Чугун кагульский, ты священ…» Возникло новое сцепление, новая пара августейших образов: Екатерина II — Николай I. Исчезло столь любимое либеральной мыслью противопоставление двух диад: Александр I — Екатерина II, Николай I — Петр I — при неизменной оговорке, что Петром новый государь, конечно, не был.

Если бы был, то 13 июля 1826 года жизни лишились не пятеро, а все осужденные, как были казнены участники Стрелецких бунтов. Но времена изменились, мера «кровожадности» царей тоже. Помнится, няня Пушкина заказывала молебен против «царской свирепости», позаимствованный из времен Ивана Грозного, когда часто казнили бояр. Теперь император смягчил наказание даже тем, кому выпала смерть — повешение мягче четвертования, ведь голову отсекают последней. «Во всякой другой стране более пяти были бы казнены смертию»[207], — как писал Михаил Семенович Воронцов.

Реальный Николай I был куда больше «Екатериновичем», чем принято считать, опираясь на его негативное отношение к бабке. А потому сон Германна с визитом мертвой старухи — род передачи наследства.

«Желтые туфли»

Пушкин дважды повторяет в повести: «кто-то ходил, тихо шаркая туфлями» и «она тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями». Определение «тихо» отсылает к шамаханской царице, которая незаметно, без боя, проникла в столицу царства. Шарканье туфлями — деталь, которая адресует к семейной легенде Пушкиных о «белой женщине», записанной Павлищевым.

История не короткая. К счастью, племянник поэта недурно владел пером. «Бабка моя, Надежда Осиповна, год спустя после появления на свет Александра Сергеевича, — следовательно в 1800 году, — прогуливаясь с мужем днем по Тверскому бульвару в Москве, увидела шедшую возле нее женщину, одетую в белый балахон; на голове у женщины был белый платок, завязанный сзади узлом, от которого висели два огромные конца, ниспадавшие до плеч. Женщина эта, как показалось моей бабке, не шла, а скользила, как бы на коньках… Странная попутчица, заглянув Надежде Осиповне в лицо, исчезла».

Через пять лет видение повторилось уже в деревне. «Страх лишает бабку возможности вскрикнуть, и она падает на диван лицом к стене. Странное же существо приближается к ней, наклоняется к дивану, смотрит бабке моей в лицо и затем, скользя по полу, опять как будто бы на коньках, исчезает».

По прошествии нескольких лет, Пушкины уже жили в Петербурге, произошло третье посещение. Надежда Осиповна вязала чулок в ожидании гувернантки мисс Белли, которая читала ей английские романы (аналог с Лизой, читавшей старой графине). Вдруг появилось привидение, одетое точно так же, как на Тверском бульваре или в селе Михайловском. «Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло, или лучше сказать проскользнуло три раза вокруг комнаты и исчезло, как бабке показалось, в стене».

Еще через год бедная дама увидела во сне похороны. «Чудится ей, будто бы ей говорит кто-то: „Смотрите! хоронят Белую женщину вашего семейства! больше ее не увидите“. Так и вышло: галлюцинации Надежды Осиповны прекратились»[208]. Вот и похороны. Детальные в «Пиковой даме», они сведены в семейном предании к самому факту отпевания. Значит, в ином мире «белые женщины» могут умирать?

На листе песни 1 «Кавказского пленника» изображена фигура в белом балахоне с опущенной на лицо маской, в которой видны прорези для глаз. Ноги фигуры — тонкие, женские — соприкасаются с последней строкой на листе: «Луна плывет в ночном тумане», — указывающей на бледное золото. Видно, что на ногах туфли с плоской ступней и чуть загнутыми носами, один из которых чуть выглядывает между буквами слова «тумане». Значит, образ «белой женщины» беспокоил поэта еще со времен южной ссылки.

Гораздо позднее, на рукописи «Гробовщика», в толпе людей, следующих за катафалком, тоже нарисована фигура в балахоне, которую иногда называют поэтом в образе пророка. Та же постановка ног, те же туфли. Откуда они взялись?

В «Путешествии в Арзрум» есть образ матери пленного Осман-паши, которая встречает русских в дверях его гарема: «Мы увидели женщину, с головы до желтых туфель покрытою белою чадрою», из-под которой раздалось «шамкание семидесятилетней старухи». Возраст, как у мадам д’Юрфе в мемуарах Казановы. Желтые восточные туфли с острыми носами отсылают сразу и к желтому платью графини, и к «белой женщине», скользившей как на коньках, — ведь у тогдашних коньков были