— Это так, — подтверждаю я слова осветителя. — Пойдем, я покажу тебе всю механику.

— А можно? Знаешь, это очень интересно. Я думаю, нигде в мире таких подмостков нет, — тараторит тенор, спускаясь за мной под сцену.

— Вот здесь, — объясняю я, — сидит механик. Видишь, у него полная схема оборудования, которое наверху. И он выполняет все команды главного режиссера и его заместителей. Естественно, все команды даются по телефону. Рядом с ним электрик. Они работают синхронно. Теперь пойдем дальше. — Так я провожу его по всем наиболее интересным объектам. И наконец подвожу к люку, который ведет к винтовым опорам. Это уже под водой. Они необходимы для выравнивания всего сценического пространства. Там даже электрического света нет. — Спускайся, — говорю я ему. Он спускается. Я закрываю люк, защелкиваю его механическим замком и смотрю на часы. До начала представления минут двадцать. Гоша кричит, стучит, но я, не обращая на это внимания, ухожу. Мне надо незаметно надеть его сценический костюм и вступить в действие. Я так и делаю.

Вдоль аллеи и вокруг пруда гаснет свет. Сцена в полной темноте. В этот момент открывается кабина яйцеподобного аппарата и мы с Тамарой залезаем в него. Внутри аппарата тоже темно, и Тамара не догадывается, что с ней я, а не Гоша. Факельщики начинают возжигать костры. Сквозь иллюминатор я вижу, как пламя костров поднимается вокруг пруда все выше и выше. Над аллеей с двух сторон вспыхивают разноцветными огнями одно за другим подсвеченные деревья, а потом взвиваются огненные фонтаны фейерверков.

Мощный толчок, и наш аппарат взмывает в ночное небо. Кабина открывается, и я с помощью телескопического стержня поднимаю над собой красное полотнище. Оно развевается над ходящим по огромному кругу космическим кораблем с надписью на борту, состоящей из четырех букв — СССР. Крики восторга, бурные аплодисменты сопровождают наш с Тамарой полет.

Снова полная темнота. Мы выходим из кабины на самую верхнюю площадку, а аппарат скрывается под сценой. И вновь по аллее катится яркий свет и растекается вокруг пруда, словно расплавленное золото. Это выбегают заводские спортсменки с горящими булавами. Гимнастки приводят публику в неистовый восторг. И еще не утихают аплодисменты, которыми награждают зрители спортсменок, а уже катится новая волна оваций. Строение над прудом озаряется сказочным светом и превращается во дворец. Он то голубой, то зеленый, то фиолетовый, то оранжевый, то переливается всеми цветами радуги. А вода в пруду становится огромным колыхающимся цветным ковром. Высоко в небо летит многоголосое «ура!».

Свет прожекторов притягивает взоры зрителей к нам с Тамарой. Наконец она видит, кто с ней! Но ни возражений, ни гнева не выказывает. Вступает оркестр. Он исполняет мелодию, которую я слышал в деревне. И я испытываю странное чувство единства вечности и мгновения. И тысячелетия и миг у меня в одной песне. Хрустальное сопрано Тамары органично сливается с уже заявленными мною интонациями и образами. И все это вбирает в себя хор. Пауза, а затем глухой звук барабана и волынки.

Космическая тема вписывается в общее действие представления, обрамляя его. Люди поднимаются с кресел и берутся за руки. Музыка их забирает в свое лоно.

Сразу же после окончания «Небесных экскурсий» я выпускаю Гошу из темницы. Ожидаю крика, жалоб. Я даже не обиделся бы, если бы Гоша дал мне в морду. Но он обнимает и целует меня.

— Ты знаешь, Ген, я там внизу все слышал! — восторженно говорит артист. — Я бы никогда так не спел. Не потому, что у меня голос не тот. Нет! У меня сердце не то. Ты чувствуешь, о чем поешь. А я, как попугай, твержу заученное. В общем, брат, если тебя начнут пытать, говори смело, что я отказался выходить на сцену.

— Гоша, спасибо тебе! — с неожиданно выступившими на глазах слезами благодарю я. После этого представления мы работаем каждый вечер, пока идет фестиваль. И каждый вечер у нас аншлаг. Я на подъеме, хотя и трудно выходить в утреннюю смену на работу.

Десятого августа состоялся последний показ «Небесных экскурсий». Завтра на Центральном стадионе закрытие фестиваля, и гости разъедутся.

После завершающего представления домой я прихожу далеко за полночь. Мы, заводские самодеятельные актеры, сроднились за время репетиций и представлений «Небесных экскурсий» и долго не расходимся. Мы бродим по парку, по набережной Москвы-реки, танцуем, смеемся и плачем, обнимаемся, жмем друг другу руки. В общем, ведем себя так, будто никогда больше не увидимся.

Дома, усталый, но довольный, я пью чай и тут же заваливаюсь спать. Однако еще долго не могу уснуть, слишком много впечатлений дал мне день. И тут я вспоминаю о Свете. «Жалко, что она не была на представлении», — думаю я. И вдруг вижу ее подле себя. Правда, облик ее очень меня удивляет, поражает и одежда. На ней не платье, а какое-то покрывало или плащ из воздушной ткани, а на руках ребенок.

— Света, это ты?! — восклицаю я. — Так поздно, в такой одежде и с ребенком!

— Да, это я, любимый. Но если мы тебе мешаем, мы с сыночком уйдем, — отвечает она.

— С каким сыночком? — переспрашиваю я.

— С твоим и моим.

И эти ее слова пронзают мое сердце.

— Любимый, нам с сыночком немного времени осталось, чтоб побыть рядом с тобой, поговорить. Мы скоро должны совсем покинуть тебя.

— Почему, я не понимаю?

— Не спрашивай меня об этом. Я так рада, что нахожусь с тобой.

И вдруг я вижу бога Велеса с седой бородой до пояса. Он плывет в лодке по белой, как молоко, реке. Света говорит мне:

— Прощай, любимый! — и идет к лодке.

Велес помогает ей сесть в нее. Света поудобнее устраивается на сиденье и заботливо укладывает себе на колени ребенка.

— Ради всего святого, — кричу я ей, — останься!

— Не шуми, Волк! — сердится Велес. — Здесь нельзя шуметь. Им будет хорошо.

— Света, я люблю тебя и сына! Сделай милость, останься со мной! — плачу я и хватаю ее за руку, но сжимаю холодные костяные пальцы…

Я открываю глаза и в предрассветном полумраке вижу, что держусь рукой за перекладину на спинке стула. Боже, что же это такое! Что за странный сон. Больше я уже заснуть не могу. Встаю и вдруг вижу на никелированном шарике спинки кровати утерянный мной медальон, подарок Карины. Я открываю его, и лоб мой покрывается испариной. Мне чудится, будто штрихи изображают не только Карину, но еще Свету и ребенка. Утром мать объясняет, что нашла медальон в пистоне моих брюк, когда собралась их стирать.

В смятении, весь разбитый, я прихожу на работу и кое-как отработав смену, спешу на Солянку. У дома Светы я встречаю милиционера с собакой. Здоровенный дымчато-серый пес сидит у входа в подъезд. Я вхожу в квартиру. Светловолосый мужчина в темно-коричневом костюме, что-то заворачивающий в плотную бумагу, косится на меня, но молчит. Мать Светы кидается мне на грудь и бьется в рыданиях. Александр Александрович обнимает нас обоих и говорит чуть слышно: