— Этим ребятам много пизды перепадает.

— Да уж, — ответил Макс- В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись», — сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня», — говорю. «Макс, — ответила она, — вам бы только в игрушки играть. А я вам — безразлична». «Зато я себе не безразличен», — ответил я. «Не будь вы таким великим писателем, — сказала она, — с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться», — сказал я. А она взяла сумочку и ушла.

— И на этом все? — спросил я.

— Все, — ответил Макс- Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.

— Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.

— Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?

— Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол — или, точнее, не лежит на спине.

— И как мне научиться?

— Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь.

— А что она мне на самом деле говорила?

— Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс.

— Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю.

— Она вот теперь сообразила.

— Что?

— Что ты, Макс, тупой осел.

— А я тупой осел?

— Все писатели — тупые ослы. Поэтому они всё и записывают.

— В смысле — «поэтому они всё и записывают»?

— В смысле, они всё записывают, потому что ни шиша ни в чем не соображают.

— Я много чего записываю, — печально сказал Макс.

— Помню, в детстве я читал книжку Хемингуэя. Там один парень все ложился в постель с женщиной и ложился, но у него ничего не получалось, хотя эту женщину он любил, а та любила его. Господи боже мой, думал я, какая великолепная книжка. Столько веков прошло, а про этот аспект никто не написал. Мне казалось, что парень этот — слишком блаженный осел, потому у него и не выходит. А под конец книжки я прочел, что ему в войну просто яйца отстрелили. Вот подстава.

— Думаешь, она вернется? — спросил Макс- Ты бы видел ее фигуру, это лицо, эти глаза.

— Не вернется, — ответил я и встал.

— Но что же мне делать? — спросил Макс.

— Кропай и дальше свои жалкие стишки, рассказики и романчики…

Я оставил его сидеть и спустился по лестнице. Мне больше нечего было ему сказать. На часах 7.45 вечера, а я еще не ужинал. Я сел в машину и поехал к «Макдоналдсу»: взять, что ли, жареных креветок?

Отцовские похороны были как остывший гамбургер. Я сидел напротив похоронного бюро в Альхамбре и пил кофе. Когда все закончится, до ипподрома ехать недолго. Вошел человек с жутким облезающим лицом, в очень круглых очках с очень толстыми стеклами.

— Генри, — сказал он мне, потом сел и тоже заказал кофе.

— Здравствуйте, Берт.

— Мы с твоим отцом очень крепко подружились. Много о тебе разговаривали.

— Я не любил старика, — ответил я.

— А отец тебя очень любил, Генри. Все надеялся, что ты женишься на Рите. — Рита была дочерью Берта. — Она ходит с таким милым парнишкой, но он ее не привлекает. Кажется, ей больше пижоны нравятся. Я не понимаю. Но он ей, должно быть, хоть немного, да нравится, — чуть просиял он, — потому что, когда он приходит, ребенка она прячет в чулане.

— Ладно, Берт, пойдемте.

Мы перешли через дорогу в похоронное бюро. Кто-то вещал, каким хорошим человеком был отец. Мне хотелось изложить им и другую точку зрения. Потом кто-то запел. Мы встали и гуськом пошли мимо гроба. Я шел последним. Может, плюнуть на него, подумал я.

Мать у меня умерла. Я ее похоронил год назад, после чего отправился на скачки, а потом трахнулся. Все шли мимо гроба. Потом закричала какая-то женщина:

— Нет, нет, нет! Не может быть, что он умер!

Полезла в гроб, подняла отцу голову и поцеловала. Ее никто не остановил. Губами прямо в губы. Я взял отца за шею, женщину за шею и растащил. Отец упал обратно в гроб, а женщину вывели, ее трясло.

— Это подружка твоего отца, — сказал Берт.

— Недурно выглядит, — сказал я.

Когда я выходил на улицу после службы, женщина ждала снаружи. Подбежала ко мне.

— Ты вылитый он! Ты и есть он!

— Нет, — ответил я, — он умер, а я моложе и приятнее.

Она обхватила меня руками и поцеловала. Я сунул язык ей в губы. Потом отстранился.

— Ну, ну, — громко сказал я, — держите себя в руках!

Она меня еще раз поцеловала, и я теперь воткнул язык ей в рот еще глубже. Пенис мой отвердевал. Подошли какие-то мужчины и женщина — увести ее.

— Нет, — сказала она, — я хочу поехать с ним. Я должна поговорить с его сыном!

— Ну же, Мария, пожалуйста, пойдем с нами!

— Нет-нет, мне надо поговорить с его сыном!

— Вы не против? — спросил у меня один.

— Нормально, — ответил я.

Мария села ко мне в машину, и мы поехали в отцовский дом. Я открыл дверь, и мы вошли.

— Посмотрите тут, — сказал я. — Можете взять себе все, что хотите. А я пойду в ванную. На похоронах я потею.

Когда я вышел, Мария сидела на краешке отцовой кровати.

— Ой, на тебе его халат!

— Теперь он мой.

— Он этот халат обожал. Я подарила ему на Рождество. Он им так гордился. Говорил, что наденет его и станет ходить по кварталу, чтобы все соседи видели.

— И ходил?

— Нет.

— Хороший халат. Теперь будет мой. С тумбочки я взял пачку сигарет.

— Ой, это его сигареты!

— Хотите?

— Нет.

Я закурил.

— Вы с ним сколько были знакомы?

— Около года.

— И так и не поняли?

— Чего не поняла?

— Что он человек невежественный. Грубый. Патриот. Жадный до денег. Врун. Трус. Притворщик.

— Нет.

— Удивительно. А вроде разумная женщина.

— Генри, я любила твоего отца.