Когда он исчез, Маргарита осталась в оцепенении, ей казалось, что она отделилась от земли: она уже не была здесь, в этой комнате, не чувствовала своего тела, у нее выросли крылья, и она парила в пространствах мира духовного, где все беспредельно, где мысль преодолевает пространство и время, где некая божественная рука приподнимает покров, простертый над будущим. Ей казалось, что целые дни протекали после каждого шага отца, когда он поднимался по лестнице; затем она вздрогнула от ужаса, услыхав, что он вошел к себе в спальню. Подчиняясь предчувствию, осветившему ее душу пронзительным блеском молнии, она, не зажигая света, бесшумно, с быстротой стрелы промчалась по лестнице и увидала, что отец приложил ко лбу дуло пистолета.

— Все берите! — закричала она, бросаясь к нему.

Она упала в кресло. Валтасар, видя, как она бледна, принялся плакать по-стариковски; он сделался совсем ребенком, он целовал ее в лоб, говорил ей бессвязные слова, чуть не прыгал от радости и, казалось, готов был дурачиться с нею, как влюбленный дурачится со своей подругой, добившись блаженства.

— Будет, будет, папенька! — сказала она. — Подумайте о своем обещании! Если не достигнете успеха, будете мне повиноваться?

— Да.

— О моя мать! — сказала она, обернувшись к комнате г-жи Клаас. — Ведь вы все отдали бы, не правда ли?

— Спи спокойно, — сказал Валтасар, — ты добрая дочь.

— Спать! — сказала она. — Прошли счастливые сны моей юности; вы с каждым днем старите меня, папенька, как с каждым днем иссушали сердце моей матери…

— Бедное дитя, я хотел бы ободрить тебя, объяснить тебе значение великолепного опыта, который я только что задумал, ты поняла бы. — Я понимаю только то, что мы разорены, — сказала она, уходя.

Утром на следующий день, который был отпускным в школе, Эммануил де Солис привел Жана.

— Ну, как? — печально спросил он, подходя к Маргарите.

— Я уступила, — ответила она.

— Жизнь моя! — сказал он с какой-то меланхолической радостью. — Если вы устояли бы, я восхищался бы вами; а такую, слабую, я вас боготворю!

— Бедный, бедный Эммануил, что останется на нашу долю?

— Предоставьте мне действовать, — воскликнул молодой человек, просияв, мы друг друга любим, все пойдет хорошо!

Несколько месяцев протекло совершенно спокойно. Де Солис внушил Маргарите, что все равно состояния не скопишь, урезывая себя в мелочах, и советовал ей не экономить на хозяйстве, а для поддержания в доме достатка взять остальные деньги, которые были у него на хранении. В это время Маргариту не раз охватывала тревога, которая при подобных же обстоятельствах некогда волновала ее мать. Как ни мало было в ней веры, все же она стала возлагать надежды на гений отца. Хотя это необъяснимо, но многие надеются, не имея веры. Надежда — цвет желания, вера — плод убежденности. Маргарита думала: «Если отец добьется своей цели, мы будем счастливы». Только один Клаас да Лемюлькинье говорили: «Мы добьемся!» К несчастью, с каждым днем все более омрачалось лицо Клааса. Приходя обедать, он иногда не смел взглянуть на дочь, иногда же бросал на нее торжествующие взгляды. Ежедневно молодой де Солис весь вечер разъяснял Маргарите трудные места в законах; она забрасывала отца вопросами об их семейных связях. Так закончила она свое мужское образование, очевидно, готовясь выполнить план, задуманный ею на случай, если отец еще раз потерпит поражение в поединке с Неизвестным (X).

В начале июля Валтасар провел целый день, сидя на скамье в саду, погрузившись в печальные размышления. Не раз взглянул он на клумбу, лишенную тюльпанов, на окна комнаты, где жила Жозефина; без сомнения, он содрогался от мысли, во что обошлась его борьба; по всему было видно, что он думает не о науке. Незадолго до Маргарита подсела к нему с работой.

— Что же, папенька, не удалось?

— Нет, дитя мое…

— Ах, я не сделаю вам ни малейшего упрека, мы оба виноваты, — нежно сказала Маргарита. — Я требую только, чтобы вы свое слово выполнили, оно должно быть свято; ведь вы — Клаас. Любовью и уважением окружают вас дети, но с нынешнего дня вы у меня под властью и обязаны повиноваться. Будьте спокойны, правление мое будет мягким, и я даже постараюсь, чтобы оно кончилось скоро. Я беру с собой Марту и уезжаю на месяц или около того, чтобы устроить ваши дела; ведь вы мое дитя, — добавила она, целуя его в лоб. Завтра хозяйничать начнет Фелиция. Бедной девочке только семнадцать лет, ей против вас не устоять; будьте великодушны, ни копейки не просите у нее, ей дано ровно столько, сколько нужно для домашних расходов. Соберитесь с духом, на два-три года откажитесь от ваших работ и замыслов. Научная задача ваша созреет, я соберу деньги, необходимые для ее решения, и вы ее решите. Вот так. Разве королева ваша не милостива, скажите?

— Значит, не все потеряно! — сказал старик.

— Нет, если вы верны вашему слову.

— Буду покорен вам, дочь моя, — ответил Клаас с глубоким волнением.

На следующий день за Маргаритой заехал ее двоюродный дед Конинкс из Камбрэ. Он приехал в дорожной карете и пожелал остановиться у своего родственника только на короткое время, пока соберутся в дорогу Маргарита и Марта. Клаас приветливо принял родственника, но по всему было видно, как хозяин печален и унижен. Старый Конинкс угадал мысли Валтасара и за завтраком сказал ему с грубоватой откровенностью:

— У меня висят некоторые из ваших картин, люблю хорошие картины разорительная страсть, но мы все безумствуем, каждый по-своему…

— Дорогой мой дедушка! — сказала Маргарита.

— Идут слухи, что вы разорены, но у Клаасов всегда сохраняются сокровища вот здесь, — сказал он, ударяя себя по лбу. — И здесь также, не правда ли?.. — добавил, указывая себе на сердце. — А потому полагаюсь на вас! У меня в мошне нашлось несколько экю, можете ими располагать.

— Ах! — воскликнул Валтасар, — я отдам вам целые сокровища…

— Единственные сокровища, которыми мы во Фландрии обладаем, — это терпение и труд, — сурово отвечал Конинкс. — Два эти слова начертаны на лбу у нашего предка, — сказал он, показывая на портрет Ван-Клааса, председателя суда.

Маргарита обняла отца, простилась с ним и, дав распоряжения Жозете и Фелиции, в почтовой карете отправилась в Париж. Овдовев, дедушка остался лишь с двенадцатилетней дочерью, а владел он огромным состоянием, — таким образом, представлялось вполне возможным, что он захочет жениться; и вот обитатели Дуэ решили, что Маргарита Клаас выходит за него замуж. Слухи об этом богатом женихе и привели нотариуса Пьеркена в дом Клаасов. Значительные перемены произошли в понятиях сего превосходного калькулятора. Последние два года городское общество разделено было на два враждебных лагеря. Дворянство сплотилось в один высший круг, буржуазия — во второй, естественно, очень враждебный первому. Это внезапное разделение произошло по всей Франции и образовало в ней две отдельные, враждующие между собою нации, в которых все возрастало взаимное завистливое раздражение, послужившее в провинции одной из главных предпосылок для успеха июльской революции 1830 года. Между двумя общественными кругами, из которых один был крайне монархичен, другой крайне либерален, очутились чиновники, допускаемые, смотря по чину, в тот или другой круг и в момент падения законной власти оставшиеся нейтральными. В начале борьбы между дворянством и буржуазией роялистские кофейни завели у себя неслыханную роскошь и так блестяще соперничали с кофейнями либералов, что их своеобразные гастрономические праздники, говорят, стоили жизни многим особам, которые, подобно плохо отлитым мортирам, не выдержали такого испытания. Разумеется, оба круга замкнулись и освободились от посторонних. Хотя Пьеркен и был, по провинциальной мерке, очень богат, его не приняли в аристократическое общество и оттеснили к буржуазному. Самолюбие его сильно страдало от ряда понесенных им неудач, когда он видел, как мало-помалу спроваживают его от себя те, с кем прежде он поддерживал отношения. Он достиг сорокалетнего возраста — крайний срок, когда подумывающий о браке мужчина еще может жениться на молодой особе. Партии, на какие он мог изъявлять притязания, относились к кругу буржуазному, тогда как честолюбие тянуло его в высший свет, куда должен был открыть ему доступ аристократический брак.