Мальчик-подросток упрямо режет свеклу, капусту, лук и засыпает в кипяток. И плачет.

Женихи уходят. Румия их выпроваживает. И они вместе садятся и едят борщ. А потом она разрешает ему лечь возле себя. И он плачет от страсти, ревности и невозможности счастья. А смуглая зеленоглазая Румия доверчиво засыпает рядом.

– Я ее отбил.

Он отбил ее у всех. Она вышла замуж за его любовь. Она думала, что будет владеть этим всегда. Но мальчик вырос. Стал снимать кино. Ездить по фестивалям.

О! Мир велик. Мир гораздо больше Акмаллы. И женщин много, и разных, одна лучше другой, как цветы. И он хочет вдыхать аромат каждого цветка. Недолго. Десять дней фестиваля – как один час, а потом снова в глухое подполье, к Румие.

А при чем здесь Татьяна?

На всякий случай. Она – столичная штучка. Знает всех. И ее знают все. Она введет его в свой круг, скажет: «Познакомьтесь. Вот Алеша Горчаков». И все заметят, заволнуются.

«А что ты умеешь, Алеша Горчаков?»

«Я умею снимать кино».

«Да? Очень интересно».

Все посмотрят его кино и ахнут. «Да вот же он. Мы все тебя ждем. А ты где-то прячешься в Акмалле. Не прячься больше, Алеша Горчаков. Что ты хочешь? Денег? Славы? Женщин?»

«Я хочу ВСЕ», – скажет Алеша Горчаков. Татьяна – извозчик, который привезет его из Акмаллы в Москву. А дальше он скажет «спасибо» и уйдет. Или не скажет «спасибо». Просто уйдет. А она будет смотреть ему вслед. Все так и будет. А если не хочешь – не вези. Не разрешай залезать в твою повозку. «Но-но, мальчик. У меня занято. Ищи себе другого извозчика».

Они вышли к морю. Сели на скамейку. Стали слушать вечный гул. Море – это параллельный мир. В нем тоже живут и дышат, но по-другому. Как инопланетяне.

Они сидели на лавочке и слушали дыхание другого мира. Он нашел ее опущенную руку и стал ласкать, легко скользя пальцами, почти не касаясь.

Татьяна смотрела на горизонт. Солнце давно село и переместилось в Америку. Небо сливалось с морем.

– Дорогая моя, – сказал он хрипло. – Ты даже не представляешь себе, как я тебя люблю.

Надо что-то ответить. Она сказала:

– Как?

– Пойдем к тебе. Я тебя раздену. Поцелую. Я покажу тебе, КАК я люблю тебя.

Для него любить – значит желать. Тоже не мало, хотя и не много.

– Нет, – сказала Татьяна. – Я не пойду.

– Почему?

– Я тебя не знаю.

– Узнаешь…

– Я тебе не верю.

– А разве это обязательно?

– Для меня обязательно.

Он придвинул свое лицо, свои губы, объединил губами ее и себя в одно целое. Татьяна закрыла глаза. А когда открыла – полоска горизонта была розовой. Солнце сделало круг и возвращалось. Светало.

– Пойдем к тебе, – сказал он.

– Нет.

– Просто ляжем вместе и уснем, как брат и сестра. Я не буду приставать к тебе. Только останься рядом. Дорогая моя…

– Это невозможно.

– Но почему?

Он не понимал, почему сидеть всю ночь на лавке – возможно, а лечь в постель и заснуть – невозможно. Они же не пионеры, в конце концов. Они взрослые люди, хозяева своей жизни.

– Потому что для меня это иначе, чем для тебя, – объяснила Татьяна.

– Что иначе? Что? Я тебя не трону.

– Я начну думать о тебе. Страдать. А у меня нет на это сил.

Он ничего не мог понять. Татьяна Соколова – сексуальный символ своего времени. Открытки с ее изображением висели над койками солдат и студентов. Откуда такая щепетильность, такое целомудрие, тем более в ее годы…

Но именно в ее годы невозможно мириться с чем-то приблизительным. Что допустимо в тридцать – совершенно недостойно в пятьдесят. Вот, оказывается, что такое ВРЕМЯ. Есть жизненный опыт, который ничего не дает, кроме ржавчины на суставах и накипи на душе. И нет безумства храбрых, и никто не захочет варить тебе борщ. Зато есть ДОСТОИНСТВО. Она не будет стоять с приклеенной улыбкой, как цветочница, пришпиливать булавкой, как Румия. Она свободна. Захочет – одарит собой, захочет – встанет и уйдет, ее тылы обеспечены. Татьяна встала и ушла.

Вернулась в номер, легла щекой на подушку и вошла в сон, как в море.

Проснулась в час дня. Долго лежала, думала о том, что надвигается другая – молодая жизнь. Работает нога, работает душа. Она по-прежнему желанна, и все – как было. Нет больше тяжелого гипса и тяжелых мыслей надвигающейся старости.

Захотелось красиво одеться. Она оделась в бежево-розовой гамме, надушилась изысканными духами и вышла – розовая и благоухающая, как ветка сакуры. И сразу увидела ЕГО. Он стоял с цветочницей и слушал ее, глядя в землю. А она что-то говорила ему с напряжением. Девушка жила в его номере. Она ждала его всю ночь, а он пришел на рассвете… И сейчас она спрашивала его, где он был. А он ничего не мог объяснить. Не мог же он сказать, что всю ночь просидел на лавочке возле Татьяны Соколовой, которая годится ей в мамаши. Цветочница просто не поймет.

Татьяна смотрела и думала, какой был бы ужас, если бы она доверилась ему, провела ночь в его криках и шепотах и участвовала в них. А сейчас стояла бы и смотрела. Что бы она чувствовала сейчас?

Татьяна повернулась и пошла в столовую. Было время обеда.

Есть не хотелось. Жить тоже не хотелось. Не хотелось ничего. «Может быть, уехать? Сегодня. Сейчас». Можно поменять билет, но неудобно напрягать администратора Сашу. Саша и так перегружен до ноздрей. У него сто пятьдесят человек. А тут еще Татьяна Соколова со своей истерикой…

Она стала есть. Что-то невразумительное лежало на тарелке. В столовую вошел полуночный ковбой, мальчик из Акмаллы. Сел напротив.

– Мне только первое, – сказал он официанту. – Супчику хочется…

Официант отошел.

– Я отравился, – сказал он.

Татьяна не ответила. Он смотрел своими странными глазами.

– Татьяна… – Его голос был слабым, как будто имел слабый напор. Она невольно посмотрела на его губы.

– Ты хочешь что-то спросить? – напомнила Татьяна.

– Нет. Это ты хочешь что-то спросить.

– Хорошо. Я спрошу. Вчера мне показалось, что у нас что-то было. Я ошиблась?

– Мне тоже показалось. Когда я положил голову на подушку, мне было не страшно умереть.

– А сейчас уже страшно?

– Да. Сейчас мне не хочется умирать.

– Просто ты был пьяный.

– Нет. Это я сейчас пьяный. Я пьянею наутро. Алкоголь очень медленно всасывается. Несколько часов.

– Тогда иди и ложись спать.

– Нет. Мы решили поехать в город. Поедем с нами.