В аэропорту Каструп все было как всегда. Ему пришлось ждать в бесконечной очереди, прежде чем он попал в зал для транзитных пассажиров, где перед многочисленными стойками толпились люди самых разных национальностей. В баре он выпил одну бутылку «туборга», чтобы собраться с силами и запастись терпением перед трудной задачей получения багажа.

Прошло уже более трех часов, когда он наконец вышел с чемоданом на открытую площадку перед зданием аэропорта. На стоянке вереницей выстроились свободные такси. Мартин Бек положил чемодан в первое из них, сел рядом с водителем и попросил отвезти его в порт Драгор.

Паром, который стоял в порту и уже, очевидно, приготовился к отплытию, назывался «Дрогден» и был невероятно уродлив. Мартин Бек оставил чемодан и портфель в гардеробе и вышел на палубу поглядеть, как паром выходит из порта и направляется в сторону шведского берега.

После жарких дней в Будапеште морской ветерок показался ему холодноватым, и вскоре он ушел в судовой ресторан. Паром был полон; большинство пассажиров составляли домохозяйки, которые приезжали в Драгор закупить продукты на целую неделю.

Менее чем через час они уже были на противоположном берегу, и в Лимхамне он сразу взял такси и поехал в Мальмё. Водитель попался болтливый и говорил на южном диалекте, который звучал так же непонятно, как и венгерский язык.

Такси остановилось перед управлением полиции на Давидхалторг. Мартин Бек вышел из машины, поднялся по широкой каменной лестнице и оставил чемодан в застекленной дежурке в вестибюле. Он не был здесь уже несколько лет, и его снова поразила массивная и величественная строгость здания, помпезный вестибюль и широченные коридоры. На втором этаже он остановился перед дверью, на которой было написано «Комиссар», постучал и проскользнул внутрь. Кто-то сказал, что Мартин Бек обладает умением войти в комнату, закрыть за собой дверь и одновременно снаружи постучать в нее. В общем-то, в этом была доля правды.

— Мое почтение, — сказал он.

В кабинете были два человека. Один стоял, прислонившись к оконной раме, и жевал зубочистку. Он был сильный и крупный. Другой, долговязый, худощавый, с зачесанными назад волосами и живыми глазами, сидел за столом. Оба были в штатском. Мужчина за столом окинул Мартина Бека критическим хмурым взглядом и сказал:

— Пятнадцать минут назад я прочел в газете, что ты за границей и ведешь упорный бой с международной шайкой, занимающейся контрабандой наркотиков. А спустя несколько минут ты входишь собственной персоной и говоришь: «Мое почтение». Что это за манеры? Тебе от нас что-нибудь нужно?

— Помнишь небольшую поножовщину в начале января? Некоего Матссона?

— Нет. С чего бы мне его помнить?

— Я это помню, — мрачно сказал мужчина, стоящий у окна.

— Это Монссон, — сказал комиссар. — Он занимается… послушай, что, собственно, ты сейчас делаешь?

— Ничего. Я сказал, что ухожу домой.

— Вот именно, ничего не делает и говорит, что уходит домой. Так что же помнит герр коллега Монссон?

— Я уже забыл.

— И все-таки, не мог бы ты оказать нам такую услугу?

— Только в понедельник. Теперь у меня уже закончился рабочий день.

— Послушай, ты что, обязательно должен так чавкать?

— Я отвыкаю от курения.

— Что ты помнишь об этой драке?

— Ничего.

— Совсем ничего?

— Нет. Этим занимался Баклунд.

— А что об этом думает он?

— Не знаю. Он старательно расследовал это дело несколько дней. Но он был само молчание.

— Значит, тебе везет, — сказал Мартину Беку мужчина за столом.

— Что ты имеешь в виду?

— Разговор с Баклундом — это сплошное удовольствие, — пробормотал Монссон.

— Вот именно. Это наш любимчик, он пользуется огромной популярностью. Он будет здесь через каких-нибудь полчаса, так что извольте стоять по стойке смирно.

— Спасибо.

— Матссон — это тот, кого вы разыскиваете?

— Да.

— И он сейчас в Мальмё?

— Думаю, что нет.

— Это вовсе не развлечение, — удрученно произнес Монссон.

— Что?

— Эти зубочистки.

— Так закури, черт возьми! Кто тебя заставляет грызть зубочистки?

— Говорят, есть какие-то зубочистки с привкусом, — сказал Монссон.

Каким доверительно знакомым казался Мартину Беку этот жаргон! Очевидно, кто-то испортил им день. Звонили жены, предупреждали, что остынет еда, и интересовались, есть ли на свете другие полицейские, кроме них.

Он предоставил им самим заниматься собственными проблемами и отправился в буфет выпить чашку чаю. Вытащил из кармана письмо Слуки и снова прочел скупые показания свидетелей. Где-то у себя за спиной он слышал следующий разговор:

— Не сердитесь, что я спрашиваю, но это действительно пончик?

— А что же еще?

— Ну, может, это какой-то ценный памятник культуры. Жаль было бы его уничтожать. Им наверняка заинтересовался бы музей пекарного дела.

— Если вам здесь не нравится, вы ведь можете пойти куда-нибудь в другое место. Верно?

— Да, я могу спуститься на два этажа и заявить на вас за продажу опасного для жизни оружия. Я прошу пончик, а вы даете мне окаменевший брак, какой человеку не предложили бы даже на государственной железной дороге, потому что локомотиву пришлось бы краснеть. Я чувствительный человек и…

— Чувствительный! Да вы ведь сами взяли его!

Мартин Бек обернулся и посмотрел на Колльберга.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

Ни один, ни другой, казалось, не были особенно удивлены. Колльберг отодвинул от себя смертоносное кондитерское изделие и сказал:

— Когда ты приехал?

— Только что. Что ты здесь делаешь?

— Пришел поговорить с неким Баклундом.

— Я тоже.

— В общем-то я приехал сюда по другим делам, — как бы оправдываясь, сказал Колльберг.

Через десять минут, в пять часов, они вместе вышли из буфета. Баклунд оказался пожилым, он выглядел приветливо и обыкновенно. Он подал им руку и сказал:

— Вы только посмотрите! Какие выдающиеся гости! Из самого Стокгольма!

Он придвинул к ним стулья, сам тоже сел и сказал:

— Чем обязан подобной чести?

— У тебя здесь была поножовщина в начале января, — сказал Колльберг. — Некий Матссон.

— Да, верно. Припоминаю. Дело закрыто, потому что прокурор решил не подавать иск.