Откуда взялась эта враждебность? Конечно, из-за неважных десен зубы у нее слегка выпирали, но отнюдь не были кривыми. Теперь, когда Том так много для меня значил, я сравнивала ее с ним и тем самым развенчивала, обижала… Конечно, фраза «Том очень много для меня значит» была банальна, но я привыкла к банальностям благодаря существовавшей в доме привычке все обсуждать (исходящей, кстати, от тети Лусии, а не от мамы), заменяя словами мысли. Я нередко громко произносила в одиночестве: «Том очень много значит…» — и поспешно добавляла: «…для меня», поскольку не была уверена, что для кого-то еще в доме он имеет хоть какое-то значение. «Его превращают в пустое место» — такой была еще одна моя излюбленная фраза. Теперь, когда остальные почти перестали обращать на Тома внимание, мы с ним каждый день, хотя бы недолго, но беседовали. Начало этим беседам положила я, якобы заинтересовавшись, как он сначала сеет, а потом аккуратно пересаживает рассаду в глиняные горшочки, хранившиеся в одной комнате с инструментами — прямоугольной, пропахшей инсектицидами, с высоко расположенным окном, откуда, если встать на цыпочки, было видно море. Поскольку, разговаривая, мне хотелось смотреть туда и при этом не поворачиваться к Тому спиной, я притащила из дома садовую лестницу, с более широкой верхней ступенькой, удобной, чтобы стоять, а в моем случае — чтобы сидеть. Том усаживался на каменную плиту, положив на нее старый матрас и плащ. Он проводил там больше времени, чем в доме. Я вспоминаю ту осень как очень счастливое время, как возвращение детства, когда в дождливые дни я смотрела на Тома и одновременно — на грохочущее далеко внизу сумрачное море, словно вся Ла-Маранья — это пробка в каменном жерле подводного вулкана, который вместе с морем и хмурым небом угрожает нам из бездонных глубин, то и дело издавая страшный рев. Однако в те вечера мне ничто не угрожало, наоборот, все меня успокаивало: и тусклая лампочка без абажура под потолком, и две раскаленные спирали электронагревателя, и запах трубочного табака (Том курил теперь гораздо меньше), который задумчиво витал возле полок, где Том хранил пакетики с семенами, цветочные луковицы, мышеловки, крысиный яд и садовые ножницы. А вид выстроившихся по порядку совочков и лопат, отмытых до блеска и ожидающих часа, когда их снова пустят в дело, почему-то приободрял меня.

— Том, ты понимаешь, что все время говоришь в пол, а я, извини меня, разговариваю с твоей лысоватой макушкой?

— Ты наверху и видишь море — непременный атрибут путешествий, а я внизу и вижу землю, усталую, как и я, и дарующую покой.

— Однако по твоему разговору не чувствуется, что ты смотришь в землю, скорее на небо, как ни пошло это звучит, а вот я неба не вижу, да и море сейчас вряд ли вдохновит кого-нибудь на путешествия — серое, отталкивающее…

— Ты теряешь со мной слишком много времени, и это моя вина, — сказал Том, прерывая мои рассуждения.

— Не понимаю, почему ты винишь себя. Я уже взрослая, мне как-никак двадцать один.

— Взрослая — да, meine Liebe, но очень ленивая. За то время, что ты проводишь со мной, болтая обо всяких глупостях, ты могла бы перечитать горы книг!

Однако я была уверена, что мы говорим вовсе не о глупостях, а об очень важных вещах — обо мне. Как ни странно это звучит, но Том был первым человеком, считавшим меня и мою жизнь достойными разговоров, которые мы вели в те дождливые осенние вечера, слушая близкое море.

Однако из этих встреч по непонятной причине рождалась неприязнь к тете Лусии, чего ни Том, ни я, вероятно, не осознавали. Это чувство возникало не во время беседы, а всегда после моего ухода, во всяком случае у меня. Чем больше мы разговаривали, тем более сердечным и достойным любви казался мне Том Билфингер. Высказывания Виолеты по поводу плохого обращения с ним тети Лусии, его вид одинокого, всеми забытого старика, коротающего время среди садового инвентаря, его готовность в любой момент поболтать со мной — все это позволяло увидеть то, что раньше оставалось в тени: Том был забытым капризом, никому не нужным брошенным инструментом. Не знаю, справедливо это было или нет, но моя неприязнь к тете Лусии, которая усиливалась по мере того, как наши с Томом отношения становились более прочными и приятными для обоих, служила для меня оправданием растущего интереса к нему. Если бы он не был жертвой, разве были бы возможны эти долгие душевные разговоры? Казалось, он нуждался во мне, и я была убеждена: Том понимает, что я понимаю, что он во мне нуждается и что я сама в нем нуждаюсь. Невыразимая легкая влюбленность, существовавшая между нами, неожиданно нашла подтверждение в ревности тети Лусии: она могла без стука открыть дверь и спросить, который час, или явиться в дождь, словно привидение, без плаща и зонтика, чтобы узнать, где Том оставил газеты или книгу. Предлоги всегда были самые невероятные и странные для взрослой женщины. Эта ревность меня огорчала, но в глубине души радовала, так как подтверждала то, о чем мы с Томом никогда не говорили: нашу растущую дружескую привязанность, более глубокую, чем возможна между мужчиной в возрасте и девушкой, которая могла бы быть его племянницей.

~~~

В ту зиму я еще не раз видела, как отец бродит по Ла-Маранье, но, в отличие от первого раза, когда он будто скрывался от нас, теперь у меня создалось впечатление, что он стремился быть замеченным. Он медленно подошел к мосту, уселся на парапет и долго смотрел на море (по-моему, чересчур долго), поэтому мне показалось, что он притворяется. Сначала он следил за полетом баклана, потом за планирующими чайками и отблесками вечернего солнца на никелированной поверхности моря, но ни разу не взглянул на наш дом. Это представление, это непонятное патрулирование повторялось дважды в неделю — по понедельникам до завтрака и вечером по четвергам. Если шел дождь, он все равно приходил, чтобы мы его видели, а в сильный дождь открывал большой зонт. Однажды я заметила его в другой, самой низкой части острова, где мы никогда бы с ним не столкнулись, если бы каждый вторник по вечерам, когда у меня не было занятий, мы с мамой не останавливались тут полюбоваться морем и горизонтом, сходящимися под острым углом. Видимо, когда-то из-за смещения земных пластов тут образовался ровный склон, теперь поросший соснами и упирающийся в небольшой каменистый выступ, который мы называли «гаванью», так как благодаря его искривленной поверхности в этом месте получилась крохотная бухта. Вот там он и стоял, спиной к нам, весьма ловко забрасывая и вытаскивая удочку, что мы с мамой не преминули отметить. Когда мы продолжили наш путь, мама сказала без всякого выражения, однако тишина, в которой прозвучали ее слова, сама по себе была достаточно выразительна: «Наверное, ловит морских окуней, в феврале и марте они бывают довольно крупными, их еще называют каменными. Видимо, кто-то в Сан-Романе подсказал ему место. Странно, насколько я помню, охота и рыбалка всегда наводили на него тоску, но с возрастом, как известно, вкусы меняются». Для фраз, произнесенных так монотонно, они были чересчур содержательны, и я подумала, что вряд ли кто-то будет высказывать столько предположений и замечаний, если человек его абсолютно не интересует.

Виолета, чья светская жизнь началась прошлым летом на празднике в Летоне, устроенном для таких же, как она, девушек из Летоны и провинции, вечно опаздывала на тысячи свиданий, помеченных в специальном блокнотике. Она сильно красилась, хотя девушки ее возраста в то время почти не пользовались косметикой. «Еще немного, и ты будешь вылитый индеец из племени команчей!» — притворно ворчала я, пока она прихорашивалась. Когда я собиралась вместе с ней на какую-нибудь вечеринку (хотя разве можно ходить на вечеринки с девицей, которая кокетничает сразу с пятью или шестью парнями? Виолета вообще всегда существовала сама по себе, в этом ей равных не было), я обычно бывала готова примерно на час раньше нее. «Мне совершенно нечего надеть», — жаловалась она, перебирая платья для коктейлей, которыми был забит ее шкаф. «Да у тебя полно всяких нарядов! Даже у Фары Дибы[55]столько нет!» «Но все это я надевала минимум по три раза! Подумают, что я сиротка из приюта». Меня умиляло, как она вертится перед зеркалом, но раздражал беспорядок, который она оставляла в спальне, а опоздания вообще выводили из себя — не потому, что мне приходилось ждать, а потому, что она заставляла меня это делать. Тогда я еще этого не понимала, но чересчур долгое ожидание добавляло ей очарования, как в свое время тете Лусии. По тому, как мы обе собираемся и одеваемся, думала я, уже ясно, какими мы будем, когда станем женщинами, а потом старушками: Виолета — поблекшей красавицей, как ее тетка, я — настоящим blue stocking[56], уставшей от чтения и размышлений. С двадцати одного до двадцати пяти, пока я училась, мне хотелось быть взрослой, более умной, решительной, таинственной, нежной и очаровательной, чем тетя Лусия, поскольку я чувствовала себя умнее и тоньше нее. А если мне этого хотелось, значит, она по-прежнему оставалась для меня образцом женственности.