Алиса стала приезжать на кладбище по три раза в неделю и всегда получала от него ответ. В эту исповедь вплетались темные и светлые мысли, ведь все это время Люк с Алисой безуспешно искали слушателей в случайных людях, друзьях и знакомых, но ни с одним из них не могли говорить так, как друг с другом.

«В какой-то момент наша встреча предстала в моем воображении в виде странной метафоры: вместо нас, взрослых, я увидел двух потерянных детей, бредущих среди абсолютной тьмы. Они шли, не зная направления и цели, но держали над головой сияющий фонарь. Так во тьме мы увидели друг друга. Мы с тобой живем в мрачном мире. Возможно, мы не знаем, зачем мы здесь и почему должны проходить через это. Но разве не поиском было это блуждание?..»

«Искали ли мы друг друга или просто зажгли наши фонари, чтобы не оставаться в кромешной темноте? Ведь если ты одинок, то одинок и ночью, и при свете дня. Однако я рада. Я хотела бы слушать тебя всегда. Это лучше моих собственных мыслей…»

«И что мы сейчас делаем с тобой, Алиса? Почему все еще собираем по костям тех, кого любили?»

«Но разве не для скелетов наши шкафы?»

Три недели длились как один бесконечный диалог. Слова не кончались, они только множили друг друга. Обоим так хотелось быть услышанными, и в собственных отраженных образах им виделся смысл, который, как им казалось, они утратили.

«Мы обращаемся к усопшим, потому что хотим верить.

Что мы прощены.

Что по-прежнему любимы и они еще рядом с нами.

Вдруг все, что мы любили, любили мы не напрасно. И сами не обратимся в пыль, когда все закончится…»

«Нет, не думай о конце. Его нет. Однажды я перестану тебе писать, но ты будешь идти дальше. Только не давай новых обетов поверх старых. Это все станет ложью, потому что невыполнимо. Пообещай только, что когда от меня не будет писем, ты больше сюда никогда не придешь…»

И с трудом, почти против своей воли, Алиса вывела:

«Обещаю. Когда от тебя больше не будет писем, я забуду про эту могилу. В ней больше не будет смысла».

Люк послал к черту все фуршеты, вечеринки, приглашения на различные телешоу и заперся в своем особняке. Впервые за долгое время он был здесь при свете. Он даже не помнил, чтобы когда-либо видел свое жилище днем. Все, что хранилось в его памяти о собственном доме, — это полуночные коридоры, освещаемые маленькими ночниками, его гротескная спальня и вечная темень за окном.

Теперь становилось понятно, что это за место. С удивлением он разгуливал по пустым комнатам с высокими потолками, на которых даже имелась какая-то забавная лепнина под барокко. Помнится, он въехал сюда четыре года назад со своими жалкими пожитками, и с тех пор ничем, кроме холодильника, не обзавелся. Какие-то вещи то ли из заботы, то ли из какого-то хозяйского чувства докупил Анри. Единственное, что переехало вместе с Люком, — его гитара и синтезатор.

Странно, что спустя столько лет время обследовать свое жилище пришло только сейчас. Он видел, как встает солнце перед его балконом, золотя крыши и верхушки деревьев в округе. Его лучи забирались в черную спальню и украдкой ползли по пыльному полу, наполняя Люка странным осознанием, что это его дом. Говорят, что жилье всегда отражает характер хозяина…

Окна до пола, колышущиеся шторы, сквозняки и практически полное отсутствие мебели. Нежилая атмосфера. Сам он пользовался всего тремя комнатами — спальней, залом с «ямахой» и мансардой, где хранил зеркала. Остальные помещения пустовали, и было совершенно непонятно, для чего они предназначались.

Но не было ничего чужероднее в этих стенах, чем он сам.

Помимо бессмысленного блуждания по своему жилищу он писал песни. Пожалуй, это и было главным. Звуки выстраивались в безымянный храм, в котором он обретал себя снова.

Но конечно, были эти извечные червивые мысли. Они неустанно ели его мозг, и не получалось от них избавиться.

«Что это? Мой короткий ухабистый путь, усыпанный медиаторами, экстази и пустыми бутылками?».

Выходило, что это была жизнь — плохая ли, хорошая, но его. Какие-то годы оказались потрачены впустую, иначе не скажешь. В какие-то он жил и даже был недолго счастлив. Сейчас его высказывание о смерти, недавно брошенное в микрофоны журналистов, вдруг само себя подтвердило. Все итоги подводились, неизвестные раскрывались, а значит, уравнение почти решено. Ответ ему — конец. Люк был на пороге великого завершения.

«У меня хорошо получаются только две вещи, — размышлял Люк, — начинать и заканчивать. А то, что между, я испоганю целиком и полностью…».

Он так много пел о смерти, столько о ней размышлял и исследовал мир зеркал, в котором мелькали покойники… Но стоило к ней приблизиться, как Люк вдруг понял, что ничего об этом не знает. Как и все люди, он лишь стоял перед пугающей неизвестностью.

Только на языке вертелись слова, адресованные тому, кто был так далеко, но при этом близко:

«Алиса, ты некстати. Спектакль уже почти закончился, и никому он не понравился. Но ты пришла под конец и почему-то захлопала.

Теперь я не знаю, быть ли мне благодарным или плакать, что ты не пришла раньше?»

***

Но оставались зеркала.

Последняя неразгаданная загадка в его жизни.

Подарок (или привет?) с того света.

Люк набрел на первое зеркало случайно. Он не искал сознательно двери в мир мертвых, но лазейка появилась как приглашение в один из моментов глубокого отчаяния — в больнице, где умирал его отец.

…Это был закат Inferno № 6. Первая волна истерии по грустному мальчику в татуировках схлынула, и наступила фаза протирания штанов. Они потихоньку спивались, погрязали в долгах и не знали, что делать с их разлаженным оркестром.

Главной загвоздкой был сам Люк. Это группа держалась на нем и его личности, на его музыке и трагедии, ставшей имиджем. И когда он понял, что ему больше нечего сказать, раздался визг тормозов.

«Люк, да напиши ты хоть одну песню», — давили на него ребята.

Сами они могли помочь с аранжировкой, но сочинять особо не умели. У них не было видения целого. А Люк свое потерял напрочь, вернее, утопил в бутылке.

В те дни не только музыка и слава пошли под откос. Семья Люка трещала по швам, хотя относительно нее было справедливо сказать, что в этот раз треск слышался громче обычного.