Ирина отметила, что голос у Алены не дрожит и слез в нем не слышно. И точно, из спальни выскочила вполне спокойная молодая женщина, только очень злая.

– Знаешь, это даже хорошо, что мужа побили в том клоповнике, – сказала Алена Ирине, – может, теперь дурь из головы у него уйдет. А то все – мамочка то, мамочка се, шагу без нее не ступит, вбил себе в голову, что он по гроб жизни ей должен. Ладно, с ней потом разберусь, сейчас в больницу надо.

– Ты поосторожней там, сразу-то не набрасывайся, понаблюдай, послушай, что свекровь скажет… – посоветовала Ирина.

– Не учи ученого, – отмахнулась Алена, – я теперь ей такую жизнь устрою, что она сама из квартиры сбежит. Не хотела по-хорошему, так будет по-моему!

Кошка Маркиза ужасно обиделась и сидела на галошнице, повернувшись к ним задом.

Простились дружески, обменявшись телефонами.

В доме Бориса Годунова темно. Сам Борис ходит по горнице, сжимая кулаки, бормочет что-то себе под нос. В дверь заглядывает слуга, говорит вполголоса:

– Ваша милость, там пришел тот человек… говорит, есть до вас важное дело.

– Зови!

В горницу тут же вошел сутулый человек средних лет в купеческой одежде, низко поклонился:

– Боярин, Борис Федорович, дозвольте сказать!

– Говори, говори, иначе зачем пришел?

– Сидор я, по прозванию Голубь, лавка у меня в Китай-городе, мягкой рухлядью торгую…

– Это мне не интересно. Ты говори, зачем пришел.

– Я завсегда от вашей милости только доброе видал, и потому…

– Да говори же толком!

– Был я в доме князя Ивана Петровича Шуйского, слышал, о чем там говорили…

Купец замолчал, словно не решаясь продолжать. Годунов подскочил к нему, нетерпеливо схватил за ворот:

– Ну, что ты тянешь! Говори же – о чем?

– Иван Петрович послал родню по городам – в Шую, в Рязань, в Нижний – поднимать народ. А племянника своего, Василия, – в Углич, к Нагим. Велел им объявить Димитрия царем и вести его с иконами и хоругвями на Москву.

– Ты не врешь?

– Зачем мне врать, Борис Федорович? Я себе не враг!

– Вижу, что не врешь! Вижу, что ты честный человек! Что же делать, что делать?

– Того я вам сказать не могу! То не моего ума дело… мы – люди маленькие… а только Димитрий – природный царевич, Иоанна Васильевича сынок… а что делать – того мы знать не можем, то ваше дело, господское…

– Не тебя спрашиваю! Пойди к Миколе, дворецкому моему, скажи – я велел сей же час заплатить тебе двадцать золотых ефимков… нет, тридцать!

– Благодарствую, боярин Борис Федорович! – Купец снова поклонился и тихо покинул горницу.

Борис снова заходил по ней, бормоча:

– Что же делать? Что делать? Неужто этот угличский отрок отнимет у меня… у нас все? Неужто малый ребенок разрушит все мои планы? Как его остановить? Как ему помешать? Ах, кабы его вовсе не было!

Вдруг он остановился, глаза его загорелись. Он промолвил с надеждой в голосе:

– Часослов! – и тут же крикнул в приоткрытую дверь:

– Эй, ты, как тебя… Микола!

В дверях тут же появился слуга:

– Чего изволите, ваша милость?

– Принеси шкатулку палисандрового дерева… ту, что стоит в опочивальне за иконами!

Слуга исчез, через несколько минут вернулся, неся небольшую резную шкатулку. Годунов нетерпеливо открыл ее, достал небольшую книжицу в потертом кожаном переплете, дрожащими руками раскрыл эту книгу в первом попавшемся месте, принялся читать неровные, выцветшие темно-красные строчки:

– Посреди Океана-моря стоит Буян-остров, на том острове лежит Алатырь-камень… Алатырь-камень, горюч камень волшебный, кровью ведьминой политый, молоком волчьим вспоенный, сделай так, чтобы мои вороги угомонились! Сделай так, чтобы по моей воле все сотворилось! Сделай так, чтобы моя воля совершилась! Алатырь-камень, горюч камень заговоренный…

Прочитав заклятье еще несколько раз, Годунов закрыл книгу и снова заходил по горнице.

– Нет, ничего не выйдет… зря я на это рассчитывал… ничего не выйдет… кончено… вся жизнь моя прошла впустую, все достанется Нагим да Шуйским… и все из-за малолетнего ребенка… ах, кабы его не стало… нет, этому не бывать…

Вдруг перед его глазами предстало видение – солнечный полдень, пыльный, заросший бурьяном двор, и на земле, между несколькими растерянными мальчуганами, бьется в судороге отрок в шелковой красной рубашке…

Нет, не красной была рубашка, белой она была, а покраснела от крови, что из горла хлещет…

И вдруг загудели, застонали колокола, словно заплакали об убитом отроке…

Застыл боярин.

Что это привиделось ему?

В это время дверь скрипнула и отворилась, на пороге снова появился слуга, проговорил испуганно:

– Ваша милость, пришла какая-то монашка, говорит, что она из Углича…

– Из Углича? – глаза Бориса вспыхнули, он метнулся навстречу слуге, взволнованно проговорил:

– Зови ее немедля… нет, не зови, не хочу знать, какую весть она принесла… нет, зови!

– Так звать или не звать, ваша милость?

– Зови, конечно, зови! И принеси сюда еще свечей, а то в горнице темно, как в склепе!

– Слушаюсь!

Микола вышел, но скоро вернулся с двумя бронзовыми подсвечниками, поставил их на стол, зажег. Следом за ним вошла женщина в черном монашеском облачении, не дойдя до середины горницы, упала на колени, ударилась лбом об пол.

Годунов испуганно взглянул на нее, перевел глаза на слугу, проговорил раздраженно:

– Поди вон!

Микола попятился, вышел прочь. Только тогда Годунов подскочил к монашке, поднял ее, проговорил:

– Ты кто? Какие вести ты принесла? Говори скорее! Нет… ничего не хочу слышать! Нет, говори сей же час!

– Прости меня, государь боярин… – женщина зарыдала, попыталась снова упасть на колени. – Не уберегла… не уберегла я ангела небесного, сокола ясного…

– Да говори ты толком! – Годунов встряхнул ее. – Говори, кто ты и какую весть принесла!

– Не монашка я… это облачение я надела, чтобы меня не признали. Волохова я, – проговорила женщина дрожащим голосом. – Мамкой была при царевиче… при Димитрии малолетнем… – слова ее снова прервались рыданиями.