Школа, в которой Володарский постигал азы наук, по «контингенту» оказалась пестрой. С одной стороны, отпетое местное хулиганье, с другой — юные «аристократики», розовощекие, всегда в отглаженных курточках и брючках, из семей членов правительства, «совпартноменклатуры», проживавшей в соседнем знаменитом Доме на набережной.

Что бы там ни говорили, а район был все-таки замечательный. Даже Кремль был виден со двора. Вынося мусорное ведро, Эдик всегда с помойки завороженно любовался городским пейзажем (почти по Михалкову-старшему: «А из нашего окна площадь Красная видна…»). С этого места ракурс был точь-в-точь такой, как на старых сотенных купюрах, — Москва-река, Кремлевская стена и башня. Буйная мальчишеская фантазия подсказывала живую картинку: «Художник, получив заказ Гознака, именно с этой нашей помойки малевал эту сторублевку… Отойдет, глянет мутным глазом, сделает затяжку — и продолжает…»

В школе стычки были еще те, почти классовые — ах, так вы, суки, богатые та чистенькие! А с той стороны баррикады — босота полная, на штанах заплатки, ботинки разбиты. Учителя боялись этих драк, потому что вслед за ними в школу являлись отцы в шевиотовых костюмах или полувоенных френчах и могли что угодно сотворить с нерадивым педагогом, который недоглядел за их чадом.

Правда, самому Володарскому многое сходило с рук благодаря особому положению отчима. У Эдика даже дружки-приятели из Дома правительства появились. И среди них, оказалось, были вполне нормальные ребята.

Сам он уже налепил на зуб «фиксу», что считалось «знаком отличия» махрового бандюка. Мамаши приходили в ужас, когда узнавали, что их сын с Володарским дружит. «Я вообще был отъявленной шпаной, меня в Старомонетном многие знали и боялись. Водку начал пить в 14, а курить в 13 лет…» — гордился собой Володарский.

Его даже в пионеры не приняли. Правда, по другой причине. Когда готовилась торжественная линейка, одноклассник по фамилии Редькин «стуканул», что Эдя носит крестик. Все чуть ли не хором набросились на «поповича», и он с ревом убежал. Но крестик не снял. А позже, уже после школы, поймал гниду Редькина, и, как сам признавался, «отмудохал до посинения».

Кстати, забавной была история крещения на Ордынке 6-летнего Эдика. Происходило таинство сие как раз в его день рождения, 3 февраля. Поначалу поп отнекивался: «Прости господи, имя не православное, крестить не буду». Стал листать святцы, а мальчишка дрожит, бедолага, стоя на холодном бетонном полу в одной маечке. Поп же ему на ухо перечисляет:

— Вот Сергей — высокочтимый, уважаемый. Нравится?

— Нет, не нравится!

— О, смотри, Федор! Эдя — Федя, Федя — Эдя. Ну что, согласен?

— Ну ладно.

Да и с комсомолом Володарский, как говорится, «пролетел». По банальнейшей причине — за пьянку. Накануне Эдик с приятелями, такими же 14–15-летними байстрюками, весь спирт в школьном химическом кабинете вылакали. Весело жили…

Правда, долго эта вольница продолжаться не могла. Пришлось, в конце концов, познакомиться и с приводами в милицию, и даже с бутырской тюремной камерой.

Как-то «культурно отдыхала» шобла ордынских ребят-десятиклассников, среди которых был и Эдик: поддали, пошли гулять. Скучно. Вот и избили хмыря болотного, который что-то там не то бренчал на гитаре. Не понравился он им. Отлупили, отняли гитару и пошли себе дальше, распевая блатные песни на весь сквер, пугая прохожих. А у хмыря того папаша оказался генералом ГБ, и той же ночью всю теплую компанию побросали в «черный воронок», а наутро определили каждому по 15 суток. Против генеральских заслуг подвиги отчима явно не тянули…

Эдика сразу изгнали из школы. А директора других отказывались принимать «отпетого» к себе. Согласилась лишь директриса 586-й школы, баба-солдафон с железным характером. Наверное, думала, что перевоспитает. С этой целью определила парня в класс, где учились только девочки.

— Я озверел — ну одни бабы! — рассказывал, смеясь, Володарский. — От злости не знал, куда деваться — один, без друзей. Они все ходили такие независимые, презрительно на меня смотрели. Я думал: в зубы, что ли, им дать? Они мне даже устроили комсомольское собрание — почему я с ними не здороваюсь. А симпатичные были только две, остальные такие уродины. Я больше бывал с компанией ребят. Это потом мы с Мишкой Павловым втюрились в дочек знаменитого шахтера Стаханова, который уже жил в Доме на набережной. Одну дочку звали Оля, другую — Лида. Одна была худенькая и красивая, а другая — толстушка. Я влюбился в Олю, но без всякого успеха. Просиживал часами у подъезда, курил…

А вскоре «роман» закончился, не успев начаться. Ибо вляпался Эдик в одну скверную историю. Хороводил в округе вор Гаврош, местный «король». Он свел пацанов с барыгой, скупщиком краденого. Тот навел их на ювелирный магазинчик в Болшево. Прямо на станции, охраны никакой, сигнализация хреновая… Возьмете товар, приносите — имеете хорошую «фанеру»… Дело плевое, забот никаких.

Ага, так-таки и никаких. Взяли Эдика и его подельников тут же, «на горячем». Спасло их одно: все они были несовершеннолетними, отделались условными сроками. Но почти четыре месяца (пока шло следствие) посидеть в Бутырке пришлось. Там уже на пятые сутки юному злодею стали мерещиться страхи, потом почему-то Чехов на стенке образовался из разводов и пятен. Вылитый Антон Павлович: профиль, нос, пенсне, знакомая бородка…

Когда отпустили, участковый каждый день домой наведывался, все спрашивал мать: «Ну, Эдюля дома?». Видя торчащие из-под одеяла пятки пацана, говорил: «Вот и хорошо, я тогда пошел домой».

А ту самую 586-ю школу Володарский все-таки окончил. Директриса была счастлива — слава богу, наконец-то уходит!

* * *

В юношестве Эдуард прошел все стадии естественной для этого возраста болезни сочинительства: сначала стихи, потом рассказики сочинялись. Тогда у него и мыслей не возникало, что письменный стол может когда-то стать его рабочим местом. Однако рукописные листочки свои все же с тайной надеждой носил по редакциям, где ему вежливо отказывали. Потом он посмеивался над своими ученическими упражнениями: «Давали отлуп. Но я графоман был упорства необыкновенного».

Но еще мощнее манила его романтика первооткрывательства, и после школы решил поступать на геофак МГУ. Признавался: с перепугу сдал математику на «пять». Следующим экзаменом была физика. А перед этим случились проводы закадычного дружка в армию, где пили все вмертвую. Утром пошли на сборный пункт призывника провожать. А там толпы пьяных людей с гармошками, вопли, слезы, матери ревут, девки клянутся в вечной любви, мат-перемат. И все это в предрассветном тумане.

Выбрался из этого бедлама абитуриент Володарский и — в университет. «Белая рубашка, вся залитая вином, разило от меня, как от последнего алкаша, — с омерзением описывал он самого себя. — Экзаменатор как нюхнул, так и кончился мой геофак…»

Отправился Эдик служить в десантные войска в Кострому. Правда, после неудачного прыжка с парашютом был досрочно комиссован. Начался рабочий этап его биографии. Поскольку мечты о геологических приключениях в покое не оставляли, завербовался на Север, в экспедицию. Поработал буровиком и в Приполярном Урале, и на Ямале, и в Салехарде. Потом год болтался в одном московском институте — разбирал минералы, найденные другими, — и работа занудная, и платили гроши. Нашлись добрые люди, подсказали «хлебное место»: иди-ка ты грузчиком на Краснопресненский сахарорафинадный завод имени Мантулина.