Еще тонкость. Если мы, русские, «стучим» тайно, то те же американцы делают это открыто. Мало того, требуют за «стук» вознаграждение, ничуть своего стукачества не стыдясь.

Уверен, чтобы понять американца или его единомышленника в Европе, нужно там родиться и прожить хотя бы лет 30. Но можно попытаться понять их логикой, разумеется без претензий на абсолютную истину. Что я и попробую.

Ну вот, скажем, если ты видишь преступление, но не пресекаешь его и не доносишь, чтобы его пресекли те, кто пресечь обязан, – полиция и суды, – то ты становишься соучастником преступления в форме укрывательства. Если речь не идет о тяжких преступлениях, то нам, русским, на это наше укрывательство наплевать, нам важно «не стучать». А иностранцам? Они почему должны гордиться тем, что становятся пособниками преступников и правонарушителей?

Полагаю, что нам надо учесть следующее. У нас с людьми Запада есть разница исторического опыта, разница мировоззрения. Мы, русские, все еще люди мира – люди общины, а люди Запада – индивидуалисты. Для нас, русских, «мы» – это, к примеру, вот наша стайка ребятишек со спичками, а «они» – это родители с ремнем. «Мы» – это абсолютно свои, а «они» – это если и не совсем чужие, то не вполне свои. Мы – это школьный класс, а они – это учителя с директором, мы – это коллектив цеха, а они – это руководители завода, мы – это граждане России, а они – это менты, судьи, прокуроры и прочие чиновники государственного аппарата.

На Западе смотрят по-иному, там все индивидуалисты, там все – это «я», и их «я» и есть их мир. Там индивидуалисты до такой степени, что им не грех сдать своего старого отца в приют для престарелых просто потому, что в их доме площадью всего в 300 м2 для него «совсем нет места». И на Западе в мировоззрении человека (в части «мы» и «они») полиция и судьи не просто одного качества с соседями и друзьями. На Западе, ввиду отсутствия «мира» в нашем понимании, полицейские и судьи даже более близки тому же американцу, поскольку они им избираются и им оплачиваются налогами. Для нас полицейские и судьи – это враги и паразиты мира, а для американца они как бы его реальные слуги, нанимаемые именно для того, чтобы обеспечить американцу жизнь без противоправных неприятностей. Но полиция и судьи за борьбу с противоправными поступками получает деньги, так почему же американец, донося на противоправный поступок и этим участвуя в борьбе с противоправными деяниями, должен делать это бесплатно? И по их логике для американцев должно быть абсолютно естественно, если за донос платят деньги. И наоборот, доносить бесплатно – это отдавать свои деньги полицейским, которым ты и так платишь жалование своими налогами.

И потом, надо учесть зависть и совершенно презрительное отношение к «лузерам» в западном обществе, нужно учесть стремление тамошних людей не быть «младшим в стае». Они же не могут спрятаться за спину мира – «я слаб, да мир силен!». Если ты безнаказанно делаешь то, что другой американец не может или боится делать (в данном случае нарушаешь правило или закон), то ты же этим поступком цинично утверждаешь, что ты лучше того американца – сильнее, храбрее! Вот, к примеру, вышли два приятеля-американца с пьянки в кабаке, и один бесстрашно садится в автомобиль и нагло едет пьяный домой в своей машине. Крутой! И надо ли удивляться, что его лучший друг сначала звонит в дорожную полицию и сообщает номер машины приятеля и сообщает, что тот пьян, а только потом вызывает себе такси? Не оскорбляй – не показывай, что ты храбрее меня!

Конечно, зависти и у нас, русских, тоже полно, но, видимо, она не такая крутая при ощущении себя в миру. Все же у нас исторически и к бедным, и к нищим относились без очевидного презрения: они тоже мир и имеют такой же голос, как и богатые. В России бедность всегда считали скорее просто невезением, «лузер» вызывал сочувствие, а не презрение, недаром же у нас есть поговорка: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся!». Отсюда и у наших завистливых русских нет такой отчаянной решимости во всех случаях и ровнять всех по себе, и писать доносы на всякого, кто нарушает правила и высовывается из толпы.

Но не это главное. Главное то, о чем начал.

Мы этого не видим, но мы остаемся людьми мира. Западному человеку-индивидуалисту важно, как он выглядит в собственных глазах, а нам важно, как мы выглядим в глазах мира. Да, реально у нас может и не быть видимого мира, у нас даже колхозы уничтожены, люди не знают, кто в их подъезде живет. В лучшем случае у нас есть товарищи по работе. И тем не менее многие из нас остаются мирянами, а не индивидуалистами. И в нашем понимании наши проблемы надо решать только в нашем миру – «не выносить сор из избы».

Тем более что много столетий подряд для русского мира все эти государственные чиновники были инородным телом, разоряющим мир. Даже если чиновники были честными (что было редкостью), то чиновники сидели в городах, жизни мира эти чиновники не знали, руководствовались законами, противными миру, посему человек мира обращался к чиновникам только в крайнем случае.

Если вы присмотритесь к русской литературе, то даже далекие от настоящего русского мира авторы там и сям разбрасывают примеры того, как русские люди сторонились судей и полиции. Точно не вспомню, но, по-моему, у Мамина-Сибиряка есть рассказ о сплаве барж по Чусовой, а в рассказе есть эпизод, как один из бурлаков украл слиток вывозимой на барже с Урала меди, но тут же попался. По идее, его надо было сдать в полицию, и царский суд его судил бы, возможно даже и не очень строго, но вор упросил хозяина баржи, что бы тот сам его наказал и не вмешивал в это дело «царских слуг». Хозяин согласился, понимая, что и он, обратившись в полицию, на этом деле потеряет уйму рабочего времени, посему в рассказе все решается без доносов властям – вора порют и отпускают.

Энгельгардт в одном из эпизодов своих «Писем…» подробно объясняет образ мыслей русского мира, в том числе и на таком примере. Знакомый ему мужик (Костик), часто развлекающий себя воровством, о котором все в округе знали, украл кожи у другого мужика (Матова), содержавшего кабак и постоялый двор. Матову, по идее, надо было сообщить в полицию, чтобы та разыскала вора. Но Энгельгардт разъясняет, что реально было бы.

«Совсем другое дело вышло бы, если бы Матов, вместо того чтобы самому разыскивать вора, принес жалобу в полицию, как делают большею частью помещики и в особенности помещицы. Приехал бы становой, составил бы акт, сделал дознание, тем бы, по всей вероятности, дело и кончилось. …Матов, как человек практический и сам судов боящийся, очень хорошо знает, что если бы свидетели только знали, что Матов будет судиться с Костиком и таскать их, свидетелей, по судам, так они бы притаились и ничего бы не сказали. В самом деле, представьте себе, что если бы, вследствие жалобы Матова, свидетелей, то есть старосту, гуменщика и работников, потребовали куда-нибудь за 30 верст к становому, мировому или на съезд, – благодарили ли бы они Матова? Вы представьте себе положение хозяина: старосту, у которого на руках все хозяйство, гуменщика, без которого не может итти молотьба, и рабочих потребуют свидетелями! Все работы должны остановиться, все хозяйство должно остаться без присмотра, да в это время, пока они будут свидетельствовать, не только обмолотить, но просто увезти хлеб с гумна могут. Да и кто станет держать такого старосту или скотника, который не знает мудрого правила: “нашел – молчи, потерял – молчи, увидал – молчи, услыхал – молчи”, который не умеет молчать, болтает лишнее, вмешивается в чужие дела, которого будут таскать свидетелем к мировому, на мировой съезд или в окружной суд. Вы поймите только, что значит для хозяина, если у него, хотя на один день, возьмут старосту или скотника. Вы поймите только, что значит, если мужика оторвут от работы в такое время, когда за день нельзя взять и пять рублей: поезжай свидетелем и оставь ниву незасеянную вовремя. Да если даже и не рабочее время, – очень приятно отправляться в качестве свидетеля за 25 верст, по 25-градусному морозу или, идя в город на мировой съезд свидетелем, побираться Христовым именем. Прибавьте к этому, что мужик боится суда и все думает, как бы его, свидетеля, храни Бог, не засадили в острог или не отпороли. Матов ни за что не открыл бы воровства, если бы свидетели не знали Матова за человека практического, который по судам таскаться не станет. Да и какая польза была бы Матову судиться с Костиком? Посадили бы Костика в острог, а Матову что? Кожи так бы и пропали. Костик на суде во всем заперся бы, и кожи, разумеется, не отдал бы, и кому их продал – не сказал бы. Матов остался бы ни при чем, в глазах же крестьян сильно бы потерял, что неблагоприятно отозвалось бы на его торговых делах. Не лучше ли кончить все полюбовно, по-божески?».