— У вас есть вопросы, господин Шор? Я готова ответить.

— Спасибо… Вы можете не отвечать мне на те вопросы, которые вам покажутся… Ну, не знаю, неправомочными, что ли.

— Господин Шор, я каждый вечер смотрю телевизор… Поэтому законы детективного жанра мне известны… Я готова ответить на все ваши вопросы…

— Тогда начну с главного. Вы верите в то, что Грацио покончил с собой?

— Нет.

Шор удовлетворенно кивнул, спросив:

— У вас можно курить?

— Разумеется.

— Благодарю… Значит, вы полагаете, что официальная версия необъективна?

— Это же ваша версия…

— Лишь в какой-то мере… Но, если бы я ее держался до конца, я бы не стал к вам прилетать, фрау фон Варецки.

— Я звонила Леопольдо за три дня до… Я говорила ему… У меня болело за него сердце… Но ведь он был одержимый человек, редкостный, господин Шор, один из самых прекрасных на этой земле.

"Все-таки баб не поймешь, — подумал Шор, тяжело затягиваясь, — я был убежден, что она начнет нести его по кочкам из-за любовниц…"

— Куда вы ему звонили и в связи с чем, фрау фон Варецки?

— На яхту. В Сицилию. Я вообще очень испугалась за него после того, как он провел конференцию с Дигоном, Роллом и Труссеном…

— Почему? Мне кажется, эта встреча продемонстрировала их дружество.

— Вы хитрите со мною, господин Шор… Не надо вовлекать меня в разговор, я к нему и так готова, я рада, что вы ко мне прилетели.

— В таком случае объясните, что произошло на этой встрече? Я имею в виду именно то, что породило у вас страх за Грацио.

— Меня испугала демонстрация дружества, господин Шор, именно то, что вас так умилило…

— "Умиление" — не то слово, которое можно сопрягать с участниками этой встречи, — не удержался Шор.

— Грацио начал с нуля, он сам себя сделал, он никогда не имел отношения к торговле оружием, он занимался энергетикой, химией, ботинками и бумагой.

— Я тоже начал с нуля, большинство начинают с нуля, фрау фон Варецки, но они на нуле и остаются…

— Это их беда. Значит, у них нет таланта Леопольдо…

Женщина плеснула себе в высокий тяжелый стакан виски, положила длинными пальцами с очень красивыми, коротко обстриженными ногтями без лака кусок льда, добавила чуть содовой воды, выпила; в глазах вдруг появились слезы; она по-детски шмыгнула носом.

— Простите… Чтобы вы поняли, каким был Леопольдо, я должна объяснить, отчего мы с ним расстались… Хотя, быть может, это вас не интересует?

— Меня интересует все, связанное с ним, фрау фон Варецки.

— Я его очень любила… И сейчас люблю… Наверное, даже больше, чем раньше… Все прекрасное особенно очевидно на расстоянии и особенно таком, через которое не переступить… Он был как пружина, понимаете? Сгусток энергии, устремленность… Но при этом очень добрый человек… Нежный… И еще он не умел лгать… Да, да, я знаю, что говорю. Как у всякого мужчины, у него были подруги, и он тяготился тем, что эти связи ему надо скрывать от меня… Его мать была болезненно ревнива… Видимо, глубокая шизофрения. Отец страдал из-за этого, умер молодым от разрыва сердца, у Леопольдо поэтому был комплекс — страх перед домашними сценами… Больше он в жизни ничего не боялся… Его независимую позицию в бизнесе поддержал в свое время Энрике Маттеи, которого убили, когда он решил сделать Сицилию цивилизованным государством, частью Италии… Знаете это имя?

— Да. Он был шефом нефтяного концерна, его самолет взорвали…

— Верно. Именно Маттеи нацелил Леопольдо на энергетику…

Ведь ничто так не объединяет людей, как свет… Я говорю сумбурно, не сердитесь… Словом, я не желала быть обузой и не умела сносить его увлечения, поэтому и предложила ему свободу… Мы ведь не разведены с ним… Мы остались друзьями… Я мечтала, что он вернется ко мне… Рано или поздно… Сюда, в мой дом, он привозил Мигеля Санчеса, когда тот еще не был премьером Гариваса, и они два дня говорили о будущем, а потом Санчес вернулся к своей подруге в Бонн, к Мари Кровс, а Леопольдо сказал мне: "Если этот парень победит, тогда мы утрем нос дяде Сэму и докажем третьему миру, что именно с большим бизнесом Европы можно и нужно иметь дело". Я ему возражала… Я не верила, что дядя Сэм простит это… Гаривас — их вотчина… А он ответил, что все это ерунда, что трус не играет в карты и что хватит всем жить с оглядкой на Белый дом… Мужчины знают, женщины чувствуют, в этим наша разница… Когда я прочитала в газетах интервью Барри Дигона после их встречи, мне сделалось страшно…

— Я тоже читал это интервью, фрау фон Варецки, но я не испытал чувства страха.

— Потому что вы не знаете их… Ролл и Дигон — жестокие люди… Их интересы замкнуты на Латинской Америке… Труссен с его западногерманскими монополиями всегда стоял в стороне… Он осторожный человек, а Леопольдо с его энергопроектом для Гариваса, который должен был изменить эту несчастную страну, дать людям свет, избавить от унизительного ручного труда, замахивался на интересы тех американцев, которые сделали ставку на юг их континента…

— Значит, последний раз вы говорили с Грацио за три дня до гибели?

— Да.

— Вы его просили о чем-либо?

— Как всегда, об одном лишь — об осторожности.

— Что он ответил?

— Он пообещал мне прилететь сюда на несколько дней после того, как заключит контракт в Гаривасе. Он был так нежен и добр, бедненький, так смешно шутил…

Женщина снова налила себе виски, положила лед, воды наливать не стала; выпив, вздохнула:

— Я, видимо, говорю совсем не то, что вас интересует, господин Шор?

— Вы говорите именно о том, что меня интересует прежде всего… Как вы относитесь к господину де Бланко?

— Он мышь… Маленькая мышь… Отчего вы спросили о нем?

— Потому что фрау Дорн, Бланко и Бенджамин Уфер видели Грацио последними и говорили с ним последними…

— Нет, — женщина покачала головою, — не они… Последними видели те, которые убили…

— Кто мог его убить?

— Вы знаете, что после гибели Энрике Маттеи он два года жил под постоянной опекой телохранителей?

— Нет, я этого не знал. Почему?

— Потому что Леопольдо финансировал расследование обстоятельств убийства Маттеи. Потому что он не скрывал, что не верит в версию авиакатастрофы. Потому что он прямо говорил, что нефтяные концерны Далласа были заинтересованы в Сицилии и связаны с американской мафией, а Маттеи стал им поперек дороги…

— Что же изменилось за те два года, которые он прожил под охраной? Исчезла мафия? Или господин Грацио стал иным?

— Ни то, ни другое… Просто Леопольдо за те два года очень окреп…

— Вы допускаете какой-то договор о перемирии, заключенный им с мафией?