Скоро они достигли вершины перевала, где тропа еще некоторое время вилась по самому его хребту, а потом внезапно нырнула в длинное извилистое ущелье, целиком открывшееся их глазам. Кое-как спустившись на дно, они обнаружили, что это и есть то место, куда их вел Инени.

– Вот то место, о котором я говорил, – сказал он Тутмосу. – Только наилюбопытнейший из путешественников отважится сунуть сюда свой нос; что же до царских усыпальниц, то, как видите, в стенах этого ущелья их можно вырубить целую сотню, а входы в них закрыть от праздных глаз валунами, которые разбросаны тут повсюду. Кроме того, – он вытер потный лоб рукой и указал в направлении горизонта, – здесь живет Она.

Хатшепсут проследила за направлением его руки и в дальнем приподнятом конце ущелья увидела огромную треугольную скалу, которая стояла чуть в стороне от других и словно запечатывала собою вход, отчего вся местность казалась недосягаемой.

Ахмес нашарила амулет.

– Бойся Богини Западного Пика, – пробормотала она, – ибо она нападает внезапно, без предупреждения.

– Мерес-Гер, Мерес-Гер, – сказал Тутмос. – Возлюбленная тишины. Вот воистину грозный страж.

В неловком молчании стояли они до тех пор, пока вдруг из-под камня у самых ног Хатшепсут не выскочил тушканчик. Она вздрогнула, зверек тут же умчался прочь, подняв за собой тучу песчаной пыли, а Тутмос, Ахмес и Инени засмеялись при виде ее испуганного лица.

Тутмос взял себя в руки и подтянул пояс.

– Идем, Инени, покажешь мне то место, которое ты имел в виду. Ахмес, Хатшепсут, ждите здесь. Найдите себе укрытие под скалой, подальше от солнца.

Они с Инени зашагали в дальний, приподнятый конец долины и в считаные минуты скрылись из виду.

Тишина угнетала. Хатшепсут почувствовала пристальный, изучающий взгляд богини и зашептала охранные заклинания. Ахмес опустилась на землю и прикрыла глаза. Она, казалось, совсем выбилась из сил и тяжело дышала. Немного погодя Хатшепсут огляделась по сторонам, но вокруг не было ничего, одни камни. Она была рада, когда Инени и ее отец вернулись, оба липкие от пота и умирающие от жажды.

– Я одобрю это место, – сказал Тутмос, – и тебе, Хатшепсут, советую принять могилу, которую выбрал для тебя Инени, высоко над нами. Это место достойно царицы.

– А фараона?

Тутмос не улыбнулся. Он устал, и теперь, когда дело благополучно подошло к концу, ему хотелось только одного: выпить вина и позавтракать.

– Что хорошо для меня, хорошо для всякого, – ответил он резко. – Инени, в пустыне надо построить деревню для рабочих, а эту проклятую козью тропу выровнять и расширить насколько можно. Инженеров выбирай осмотрительно и не нанимай слишком много людей. Когда работа будет закончена, они все умрут. Я не хочу, чтобы могильные воры тревожили потом меня и мою семью: Первый умерщвленный будет принесен в жертву Амону в знак признательности от его почтительного сына, второй – Мерес-Гер. А теперь идем. У этих камней есть уши, и мне тут не по себе.

Его слова точно выпустили на свободу страх, гнездившийся в душе каждого из них, и они, то и дело оглядываясь, заспешили прочь из долины, а Хатшепсут, которая опять шла последней, даже показалось, будто холодное, шипящее дыхание богини-змеи холодит ей шею. Мерес-Гер никого не любит, и уж конечно Амон ей не страшен. И только оказавшись на дне залитой солнцем долины, которая так полюбилась Хатшепсут, они вздохнули с облегчением; оттуда до берега реки было всего несколько минут спорого шага. Лодка приветливо покачивалась на волнах, вода искрилась, а на другом берегу знамена имперского города храбро и весело трепетали на ветру. Они забрались в лодку и отчалили, и всю дорогу Хатшепсут думала о своей долине, а аромат цветов плыл им навстречу с того берега реки.

Сенмуту исполнилось восемнадцать, и он скучал. Скучал он большую часть года, с тех самых пор, как его хозяин свернул почти всю текущую работу и, взяв с собой Бению и еще нескольких молодых инженеров, отправился в фиванские холмы, где строил что-то большое и секретное. Неделю-другую Сенмут забавлялся тем, что рисовал грандиозные планы своей будущей могилы, но игра скоро приелась, и он запер чертежи в стол. Снова пришла весна. Наводнение в тот год было небольшое, и в Фивах царило беспокойство. Но болота по-прежнему изобиловали дичью, а весь берег от самой кромки воды до дворца и храма был покрыт цветами, которые благодаря стараниям садовников выросли-таки на влажной земле.

Из полученного от отца короткого письма он узнал, что сев прошел хорошо, однако значительную часть земли, не тронутую в этом году наводнением, вспахать не удалось. Не пришлет ли Сенмут кого-нибудь им в помощь? Плохие годы случались и раньше, но нынче мать приболела, а брат сломал руку, загоняя двух упрямых быков в ярмо, так что ближайшие несколько месяцев обещали стать не самыми радужными. «Интересно, чего ждет от меня отец», – подумал Сенмут мрачно. Жил он хорошо, хотя платили ему мало; но его родные, похоже, считали, что он теперь важная птица, модный архитектор, как сыр в масле катается. На самом деле он как был подмастерьем, так им достался. Он знал, что Инени, будь он в городе, наверняка согласился бы послать им что-нибудь, может быть, даже пару рабов; но поскольку его не было, Сенмуту оставалось только обещать помочь при первой же возможности да объяснять, как обстоят дела.

В тот день, третьего числа месяца Паопи, он завернул в кусок ткани копченую рыбу, хлеба с сыром, горсть фиг, фляжку вина и отправился на реку. Тело истосковалось по движению, в котором ему часто отказывали, но в то ясное, солнечное утро лучшего занятия, чем прогулка, было не придумать. Он выбрал тропу, которая начиналась на краю города, бежала по берегу реки, огибала болота, петляла среди камышей в человеческий рост высотой и ярко-зеленой водной растительности. Эта тропа была словно специально предназначена для маленьких мальчиков, с утра вышедших на поиски приключений, приснившихся им ночью, но Сенмут не искал ничего, кроме спасения от рутины, которая грозила вот-вот засосать его с головой. Отложив в сторону свое долгополое, отороченное золотом одеяние, он надел короткий рг грубый крестьянский схенти, который не стеснял движений и позволял ветру обдувать голые ноги юноши. Сандалий на нем тоже не было, он с наслаждением чувствовал, как тонут в мокрой земле его пальцы, и благодарно шлепал по траве. Едва город остался позади, как на душе у Сенмута стало заметно светлее. В это время года солнце еще не жарило так, как летом; он радовался ходьбе и наблюдал, как феллахи с упряжкой быков пашут отсыревшую землю или, широко размахиваясь, разбрасывают зерна по полю. Тропинка то и дело выныривала из камышей и вела его вдоль полей, где в переполненных арыках стояла вода, а шадуфы в кои-то веки замерли без движения. Далеко за полями, ясно видимая в прозрачном воздухе, протянулась гряда холмов и скал – этот оплот безопасности Египта, благодаря которому плодородная речная долина не знала ни натиска пустыни, ни пожаров войны. Пальмы, которые росли повсюду, где только текла вода, не важно, будь то берег реки или канала, стояли, порывисто кивая кронами; счастливый, Сенмут шел вперед, а солнце, проглядывая Сквозь листву, бликами играло на его коже и заставляло щуриться, едва он выходил на свет.