— Просто, понимаешь, товарищ Кац… В моем местечке, на Полтавщине… Там казаки в девятнадцатом году вырезали человек четыреста. Приехали и весь день резали, — оказывается, дали зарок вырезать все местечко холодным оружием. Родителей и меня там не было, отец давно ушел с Красной Армией, комиссарил. А в местечке убили двух моих теток, несколько братьев и сестер. И как убивали! Это описать — не поверит никто. Наверное, евреи для казаков тоже были народ неисторический. Такой, который можно и истребить, вреда особого от их истребления не будет.

Помолчали… Каган не сказал — убивали русские. Он не сказал, что Циолковский и Васильев — тоже русские. Это понимали оба, и Петя первый раз в жизни вдруг ощутил — а ведь между народами и правда может быть разница… В Ленинграде, среди вежливых, доброжелательных людей, любые национальные «разборки» казались полной дикостью, граничили с преступлением. Тут, на «крыше мира», среди первобытной природы, все выглядело как-то иначе.

Наутро Васильев велел привести старшину. Тот опять напился: как объяснил красноармеец, «с перепуга».

— Меня боится? Так меня и положено бояться. А валяться пьяным ни по каким уставам не положено. Привести!

Васильев сказал, что создает Революционную Тройку.

— Состав: я председателем, заседателями — товарищ Иван и товарищ Каган, товарищ Кац — секретарь. Бери, товарищ Кац, вот этот блокнот и пиши.

Ввели… скорее сказать, втащили старшину. Самостоятельно идти он не мог частью по пьяни, частью действительно от страха.

— Расскажите, товарищ старшина, как вы предавали свою Родину, — с этих слов начал судилище Васильев.

Старшина угрюмо молчал, разглядывая носки своих сапогов.

— Не хотите разоружиться перед партией? — прищурился Васильев, — Тогда я сам расскажу… Вы разваливали дисциплину, неумеренно пьянствовали, подавали ужасный пример всем подчиненным, срамили имя советского человека, ослабляли боеспособность эсэсэр! Что скажете в свое оправдание?

До этого момента старшина молчал, опустив голову. Только тут он поднял голову, облизнул губы. Странным голосом сказал обреченный человек:

— Пожалейте…

— Пожалеть? А ты нас пожалел, когда на самогон изюм гнал? А ты свое государство и свою армию жалел, когда разложением тут занимался?

Молчание.

— Нет! Ты никого не жалел! Ты ни нас не жалел, ни Устава. Приговариваю тебя к высшей мере социальной защиты.

На том и закончился суд: Васильев даже формально не спросил ничего у Кагана и Ивана. Торжественно, строго обратился Васильев уже к Пете:

— Товарищ Кац, вы закончили писать протокол?

— Заканчиваю…

— Как закончите, подпишите и сдайте на подпись членами Ревтройки. А сами направляйтесь на богослужение наших союзников. Переведите им, что преступный старшина передается им в качестве жертвы. Ваша задача — присутствовать при использовании жертвы и доложить мне о результате.

С самого дня сдачи экзамена Петя жил как в удивительном сне. В этом сне могло быть совершенно все, что угодно, как в приключениях Шерлока Холмса, героев Джека Лондона или в сказках Корнея Чуковского. Теперь стало еще более удивительно. У Чуковского посуда убежала от нерадивой Федоры, Крокодил проглотил солнце… А тут вот человека по решению Тройки передавали для принесения в жертву… Это даже не «Остров сокровищ»!

Судя по звукам труб, звону и возбужденным крикам, тибетцы уже начали службу. Опять же — одно дело знать, что в буддистском богослужении надо создавать как можно больше шума, чтобы привлечь внимание божества. Одно дело об этом читать, слышать на лекциях и рассказывать преподавателю на экзамене. Другое дело — наблюдать и слышать, как колотят в бубны и в медные тарелки, трубят в трубы и шумят буддисты на своем богослужении.

Точно так же одно дело знать, что у тибетцев сохраняется шаманизм в пределах и в рамках буддизма. Что у них шаманские практики — часть веры. А совсем другое — видеть, как тибетский буддистский святой пускается в пляс, потрясая бубном.

Расслабленный старец совершенно преобразился: изменились даже походка, осанка. Оскаленное в экстазе, раскрасневшееся лицо лоснилось от пота, пегие от седины волосы живописно разбросались по плечам. Судя по ударам колотушкой в бубен, силушкой Бог старого шамана не обидел. Колотя в бубен, старик выкрикивал что-то… Петя понимал хорошо если каждое пятое слово. Вроде бы старик сообщал, что он — божество Гунгус-Гэгэн, что он помощник Восьми Ужасных, то есть божеств — защитников буддизма. Что он, Гунгус-Гэгэн, сейчас мчится над страной, где происходят всякие страшные дела, и собирается расправиться со всеми врагами истинной веры.

Внимательно, серьезно смотрели на него тибетцы. Стихли трубы и барабаны, никто не бил в медные тарелки. Люди хотели привлечь внимание божества? Вот привлекли, вот оно сейчас упруго плясало и выло, вселившись в только что бессильного, расслабленного старика. Наблюдение за ним и стало теперь буддистским богослужением. Даже Пете этот плясавший казался другой личностью, совсем не тем стариком, которого он видел еще днем. Невольно плыла дикая мысль: может, и правда в деда кто-то вселился?!

Петя переводил… вернее, Петя произносил по-тибетски, что было велено ему Васильевым. Радостные крики стали ответом. Связанного старшину ввели… верней, втащили в комнату его же собственные подчиненные. Красноармейцы сразу же ушли, склоняя головы. Новые дикие вопли. Множество рук схватили старшину… Никогда Петя не видел и даже не думал, что увидит такого жалкого, растерянного выражения.

Тибетцы вопили и прыгали, волокли старшину; тот упирался, но ничего не мог поделать против десятков вцепившихся рук. Пете стало жутко среди этого множества обезумело пляшущих людей. Голова кружилась от ненормальности всего происходящего, от перегара скверного местного пива, запахов немытых с рождения тел, кислого терпкого пота, от нехватки кислорода, от духоты.

«Святой старец» танцевал по кругу, вскидывал к небесам совершенно нечеловеческое, лишенное всякого рассудка лицо. Он опять что-то выкрикивал, — Петя еле различал отдельные несвязные слова. Но, видимо, крики бесноватого оказались вполне понятны окружающим. Со старшины срывали одежду; привели его со связанными за спиной руками. Теперь вязали старшину и по ногам. Несколько человек навалились на него, извивающегося, потащили к возвышению перед иконами. Только теперь Петя до конца понял, зачем в этом месте так возвышается пол. Петя поймал абсолютно трезвый, но совершенно безумный взгляд убиваемого старшины.

В руке у «святого» блеснул нож. Старец попробовал лезвие… По пальцу потекло, но ему не понравилось. Святой, или «вселившееся божество», что-то выкрикнул. Несколько человек метнулись, протянули ему свои ножи. «Святой» вскинул левую руку, на большом пальце попробовал один… другой… По большому пальцу и по ладони густо текло.

Трудно сказать, как бы отреагировал на эту сцену тот Петя, который несколько дней назад пришел на свою кафедру сдать трудный экзамен. Он и сам не мог оценить, до какой степени изменился интеллигентный питерский мальчик за эти считаные несколько дней. Нынешний Петя ничему не удивлялся, ничего не считал невозможным и любую сцену был в состоянии выдержать.