Стараясь согреться, княжна еще больше сжалась под полушубком, но тепло не приходило. Холод занозой засел где-то в самой глубине ее тела, охватывая все мышцы и жилы, добираясь до кожи, покрывая ее мелкими пупырышками…

– Я не знаю, есть ли в твоей Гарде такие боги, – голос у Хугина оказался сильным и густым. Далеко разносясь над водой, он дотянулся до Гюды, заставил княжну вздрогнуть. – Но у нас такую богиню называют Хлин[116].

Оставшееся до рассвета время Гюда провела в какой-то темной и узкой избе, где в темноте едва теплился огонь единственного очага, затхлый запах пота и гниющего мяса забивал ноздри, а по углам сопели, кряхтели и ворочались во сне невидимые люди.

Гюда пробралась поближе к огню, вытянула над горячими угольями озябшие руки, опустила подбородок на согнутые колени, закрыла глаза. Она не заметила, как и когда провалилась в сон. Ей ничего не снилось – казалось, она лишь сомкнула веки, как уже брызнул в глаза дневной свет и ворвались в уши незнакомые громкие голоса…

Она по-прежнему сидела у очага, но теперь вокруг торопливо сновали оборванные и грязные люди. Запах пота и гнили усилился, люди переступали через княжну, бесцеремонно толкали ее, проходя мимо. Копались в своем тряпье, выуживая оттуда глиняные плошки, пробивались к дверям. Они скучивались у входа, в их глазах светилось ожидание.

Дверь распахнулась, невысокий рябой парень в киртах из шерсти и теплой рубахе громыхнул в пол донышком высокой бадьи, рявкнул:

– Жрать, трэлли![117]

Вытащил из-за пояса и устрашающе поиграл пред столпившимися вокруг него людьми длинным хлыстом на толстой костяной рукояти. Стоявшие первыми подались назад, послушно сгорбили плечи. От толпы отделился худой темноволосый мужчина в длинной рубахе без портов, осторожно приблизился к бадье, черпнул из нее миской и поспешно юркнул за спины ожидающих. Следом к бадье подкралась плоскогрудая баба в изношенной поневе, затем – прихрамывающий мужичок. Толпа потихоньку подступала к бадье, смыкалась тесным кружком. О деревянный борт бадьи стукнули сразу несколько мисок. Кнут взмыл, просвистел в воздухе, опустился на спины рабов.

– Не толкаться, трэлли – выкрикнул принесший бадью парень. Глянул поверх склоненных голов и согнутых плеч, зацепился за сидящую в одиночестве Гюду. По толстым губам парня пробежала нехорошая ухмылка. Распихав жующих рабов, он подошел к княжне, схватил за ворот рваной рубахи, заставил встать. Его плоская рябая рожа оказалась напротив ее лица.

– Ты что, не желаешь есть? – Из его рта отвратительно воняло. Даже хуже, чем от преющих рабских тряпок.

– Не хочу, – сказала Гюда.

– Не хочешь?! – Парень размахнулся, ударил ее кулаком по губам, поволок к бадье. Схватил княжну за волосы на затылке, принялся тыкать лицом в бадью. Из бадьи от тягучего варева исходил сладковатый неприятный запах.

– Жри, свинья! – Парень лупил непокорную рабыню рукоятью хлыста меж лопаток, брызгал слюной на ее шею. – Хороший раб должен есть, тогда он будет хорошо работать! Плохой раб быстро умрет. Хугину не нужны плохие рабы!

Уличив момент, Гюда вывернулась, случайно зацепила бадью ногой, опрокинула ее. Вязкое варево потекло по полу, в расплывающемся пятне стали видны очистки какого-то овоща – не то репы, не то редьки… Еще не получившие своей еды рабы взвыли. Парень огрел Гюду хлыстом по пояснице, оттолкнул. Княжна поскользнулась в растекшемся вареве, упала.

– Не будете жрать до следующего дня! – рыкнул рябой, подхватил с пола бадью и исчез за дверью.

Поднимаясь, Гюда услышала шарканье множества ног. Звук ширился, накатывал на нее. Медленно, зло, неотвратимо.

Княжна встала.

Плотно сомкнув плечи, голодные рабы надвигались на нее. В тряпичных обмотках серели одинаково морщинистые лица, из приоткрытых потрескавшихся губ вырывалось сиплое дыхание, Гюда не могла различить возраст наступающих, не могла понять – есть ли средь них словены.

– Простите меня, – прошептала княжна, попятилась, уперлась спиной в стену. Ее никто не услышал. Рабам не было нужно ее раскаяние – они хотели есть. Смрадное кольцо стало смыкаться. Послышалось угрожающее рычание.

«Как звери», – мелькнуло в голове у княжны.

Свет из вновь распахнувшейся двери отбросил нападающих назад, В дверной проем, пригнувшись, проскользнул Хугин.

– Хозяин… – толкаясь и вдавливая головы в плечи, рабы отступили в глубь своей норы.

Следом за Хугином внутрь вошел Харек Волк. Блеснул желтыми глазами по сторонам, поморщился, пропуская вперед Орма.

– Вот она, – Хугин указал на Гюду.

Орм кивнул, сцедил сквозь зубы слюну, сплюнул на пол:

– Сам вижу.

Неспешно перешагнул через вязкую лужу на полу, подступил к княжне:

– Мои люди сказали, что ты прыгнула со скалы Хель?[118]Это так?

Оказавшись рядом, его губы почему-то больше не вызывали отвращения, хотя живо помнились их влажные, скользкие, похожие на лягушачьи, прикосновения. На шее Орма, немного сбоку, виднелись следы ее зубов.

– Я спрыгнула с какой-то скалы, – честно призналась Гюда, покачала головой. – Но я не знаю, как называлась эта скала.

Ее взгляд переместился на Харека. Волк по-хозяйски расхаживал по узкой избе, разглядывал сбегающую с потолка по стенам плесень, зыркал желтыми зенками по притаившимся в темноте людским фигурам, пошлепывал по ноге коротким, свернутым в петли боевым бичом. На окончании бичевого хлыста блестело железное жало. При приближении Харека рабы вжимались в стены, испуганно провожали жало тоскливыми взглядами.

– Хугин говорит, что потом ты сама поплыла к лодке и влезла на борт. Почему? – допытывался Орм.

Гюда пожала плечами:

– Они слишком долго спорили, кто поплывет за мной. Мне было холодно и надоело ждать… Я решила поплыть сама…

Орм хмыкнул. Потом странно скривил губы, хмыкнул еще раз, уже громче. Харек остановился и с недоумением воззрился на своего хевдинга, Хугин замер. Белоголовый хмыкнул еще раз, а потом вдруг запрокинул голову назад и расхохотался. Его смех оглушил съежившихся в своем тряпье рабов, вызвал ухмылку на лице Харека и заставил Хугина в изумлении открыть рот. Орм смеялся так легко и откровенно, что Гюда неожиданно поняла – за все время пути она ни разу не слышала смеха Белоголового. Он мог натянуто посмеиваться над шутками хирдманнов или ухмыляться, презрительно кривя губы, но он никогда не смеялся так, как смеялся теперь. Чуть приутихнув, он выдохнул, обращаясь к Хареку: