В конце концов полет закончился. Открыли люк, и в салон дохнуло свежим уличным воздухом. В Москве было неожиданно холодно. Вокруг все зашевелились и стали потягиваться и разминаться, возвращаясь к жизни. Фурман машинально улыбался, но ему по-прежнему было как-то совсем скучно и вдобавок заложило уши при посадке. «Пойдем, надо выйти на воздух скорее! – заспешил папа. – Снаружи тебе сразу станет лучше, потерпи, осталось совсем чуть-чуть!..» Фурман старался, и они, не дожидаясь мамы с Борей, двинулись в общем потоке к выходу.

Действительно, на обступившем его холодном воздухе Фурман почувствовал себя лучше. Но узкий трап так раскачивался под тяжестью многих неравномерно ступающих людей, что Фурман почти сразу был вынужден беспомощно сообщить папе: «Ой! Я больше не могу…» – «Ну, Сашуня, пожалуйста, дотерпи, так нельзя, это же просто смешно – мы уже почти на земле!.. Ты дыши, дыши глубже!» Фурман стал спускаться, одной рукой цепляясь за перила, а другой зажимая рот; папа поддерживал его сзади за локоть. На предпоследней ступеньке силы у Фурмана кончились, и папе пришлось сердито оправдываться перед раскричавшейся московской стюардессой. «Что ж тут поделаешь – это же ребенок!..» – сурово твердил папа, подталкивая Фурмана в спину.

– Просто анекдот! – брезгливо заметил Боря через несколько минут. – Зачем же было столько времени терпеть и мучиться, чтобы в самый последний момент нагадить прямо у всех на дороге?! Феноменальная способность…»

Ах, Фурману с каждым вздохом становилось легче – и ведь это уже была Москва! – и это первое, такое далекое, путешествие, кажется, подошло к концу.

2

Через два года – одно лето мама решила передохнуть, отправив обоих детей в пионерский лагерь, – Фурманы снова все вместе поехали в Палангу. Теперь они поселились в малознакомой им части города, неподалеку от рынка. Дома там были более цивилизованные – каменные, с водопроводом и туалетом. Комната у Фурманов опять была на втором этаже, но и она имела более городской вид: на окнах висели солидные занавески (на улице Жвею на ночь приходилось завешиваться тонкими одеялами), на стенах – какие-то вазочки, тарелочки и даже одна картина в рамке, а возле окна на трехногом журнальном столике в большом горшке стоял огромный, ростом с Фурмана, кактус со множеством плоских отростков и длинными пушистыми седыми иголками. Рядом с их комнатой в коридоре имелся кухонный закуток с электроплиткой и маленьким холодильником – все это напополам с соседями. Готовить дома было все-таки намного дешевле, хотя это и прибавляло маме хлопот. Но дома они ели не каждый день, и все как-то устраивалось.

В милой Паланге все осталось на своих местах – чудесное свежее море, чуть-чуть постаревший деревянный пирс, сонные сосновые парки с аккуратными дорожками, знакомые улицы и кафе. К морю Фурманы теперь выходили в другом месте, с более обустроенным пляжем, но и куда более многолюдном, что, впрочем, было даже интереснее и веселее. Их старый «дикий» пляж, который можно было опознать по одиноко торчащей спасательной будке, еле виднелся в жарком мареве далеко справа, если стоять лицом к морю. На выгнутом горизонте все так же неуследимо двигались серые силуэты кораблей. Погода же почти все время стояла великолепная.

Фурман записался в городскую библиотеку и по нескольку раз на дню погружался в тягучее и странное «Путешествие Нильса с дикими гусями». Однажды Фурман и Боря сидели у себя в комнате, поджидая папу, который отправился за хлебом и зеленью к обеду; мама на кухне занималась последними приготовлениями. Фурман увлеченно читал, лежа на боку на диване, а Боря бесцельно слонялся по комнате, нехотя заглядывая в свои книги, насвистывая, приставая к Фурману с какими-то научными загадками или выглядывая в окно, не идет ли папа. Вероятно, ему уже хотелось есть.

– Вон он идет, я его уже вижу, иди скажи маме, – с неуверенным напором произнес Боря, прилипнув к окну. Фурман уже тоже устал читать и весело встрепенулся:

– Что, правда идет?

– Он еще далеко, в самом конце улицы, только что вышел из-за поворота, – продолжал вглядываться Боря. – Это точно он.

– Ну-ка, я тоже посмотрю! – Фурман, нарочито свалившись с дивана и тут же ловко вскочив на ноги, метнулся к окну. По дороге он случайно задел ногой столик, и огромный куст вдруг стал крениться в его сторону. Фурман машинально выставил вперед руки и схватился за большие боковые листья с пышными густыми колючками. «Эй! Ты что, свихнулся?!» – испуганно вскрикнул Боря, успев отреагировать на изменения в пространстве – в ту же секунду столик вместе с горшком с грохотом покатились к Бориным ногам, а Фурман с распахнувшим ему свои объятия старым кактусом повалился на спину. На мгновение все замерло: Боря, на четвереньках отскочивший к дивану, перевернувшийся столик, неразбившийся горшок – уже полупустой, рассыпанная по всему полу земля вперемешку с отвалившимися отростками, широко распластавшийся кактус и плохо видный под ним, но спасительно обнимающий его маленький Фурман – хозяйка специально просила беречь это редкое растение! – а потом раздался дикий вопль. Видимо, поначалу никто в доме даже не понял, откуда он разносится, – за дверью и снизу слышны были нервные вопрошающие возгласы, а зрелище Фурмана, накрытого огромным кактусом, так рассмешило Борю, что он не мог ничего произнести. Самого же Фурмана охватил какой-то абсолютный ужас: он лежал, скованный гигантской холодной мохнато-бородавчатой подрагивающей тварью – и даже глаз открыть не мог, потому что и в его лицо, и в шею, и в открытую часть груди, не говоря уже о голых руках, – всюду были густо воткнуты мягкие ядовитые иглы, и он, заживо погребенный под жесткой тяжестью этого кошмарного тела, только продолжал испускать запредельный, безнадежный визг… Боря уже тоже не мог его больше вынести и стал басом орать: «Мам! Мам!»

В комнату ворвалась мама и сначала не могла обнаружить младшего сына – уж не выпал ли он из окна?!

– Он там, под этим, – успокаиваясь, показал Боря.

– Боже мой!.. – потрясенно сказала мама и с ходу попыталась приподнять кактус. Но он оказался не только колючим, но еще и тяжеленным, и она крикнула Боре:

– Помоги же мне!..

– Ты чего, совсем с ума сошла?! – обиделся Боря. – Надо же, наверно, сначала чем-то руки обернуть, а потом уже хвататься.

– Ну, так дай же мне что-нибудь скорее! Ты что, не видишь, что ему плохо!

– Не смей на меня орать! – неожиданно завопил Боря, выпучивая глаза.

Плюнув на него, мама бросилась в угол, бормоча: «Нет, это просто какой-то нечеловек…», вытащила из одежной кучи первое попавшееся и, набросив на кактус, сделала еще одну неудачную и неловкую попытку высвободить надрывно стонущего Фурмана. «Сейчас, сыночек, сейчас…» – кряхтела она.

– Что ты делаешь?! Ты же его сейчас окончательно поломаешь! – опять вмешался Боря, имея в виду кактус. – Осторожнее ведь надо!

– Да черт с этим со всем!.. Ты что, не понимаешь, что ему больно?

Фурман продолжал испускать длинные стоны. Наконец они кое-как оторвали дерево от повизгивавшего Фурмана и отвалили его в сторону… Да, видок был у Фурмана тот еще: весь в яркой сыпи, опухший и, как шерстью, покрытый воткнувшимися белыми волосинками.