Риду и Робинсону разрешили уехать в Бухарест. На границе, однако, им поднесли последний сюрприз: их раздели почти догола и тщательно обыскали. В результате Джек лишился многих своих записей, а Бордмен — рисунков. Царские власти, верные своей непроходимой тупости, могли сделать врагом самодержавия любого честного человека. В случае с Ридом и Робинсоном они справились с этой задачей успешно. Великий князь Николай Николаевич и сам император Николай II могли теперь быть твердо уверены, что книга, которой в скором будущем предстоит увидеть свет в США, не вызовет у читателей большой симпатии к российской державе.

Как только путешественники добрались до отеля в Бухаресте, они с головой ушли в работу, пока не остыли и побледнели русские впечатления.

Рид не брался глубоко анализировать характер русского народа, его думы и чаяния, быт и нравы. Он понимал, что трехнедельного (не считая шестнадцати дней отсидки в Холме) пребывания в столь огромной и сложной стране слишком мало для этого. В том, что написал Рид о России после своей первой поездки в эту страну, много наивного, смешного. Подчас его внимание, как иностранца, слишком задерживалось на поверхностных, экзотических сторонах русской жизни. Он написал, например, о Петрограде такие строки: «Дома там всегда открыты, и люди постоянно, в любое время дня и ночи, навещают друг друга. Еда, чай, беседы текут нескончаемо… Там совершенно нет определенного времени для пробуждения и сна и для обеда, так же как нет раз и навсегда установленного способа убивать или любить». Самое главное, что Рид успел все-таки увидеть в России великий народ, великую культуру и навсегда полюбил эту страну. И не только полюбил — многое в России привело его в искренний восторг.

«Русская фантазия, — писал он, — самая живая, русская жизнь — самая свободная, русское искусство — самое великолепное, русская еда и питье, на мой вкус, — самые лучшие, а сами русские, возможно, самые интересные существа на свете».

Но Рид не только восторгался. Он разглядел в России непримиримую борьбу пролетариата с самодержавием, ужасающую эксплуатацию рабочих и крестьян, угнетение малых наций, алчность буржуазии, продажность и разложение государственного аппарата. «Царское правительство — бюрократия — не внушает массам доверия. Это как бы отдельная нация, навязанная русскому народу».

Джек успел познакомиться с революционными традициями «русского пролетариата и не забыл отметить тридцатитысячную стачку путиловских рабочих. Он чувствовал ненависть народа к царизму, но еще не мог ответить уверенно на свой собственный вопрос: «Бушует ли в недрах России могучий разрушительный огонь, или это пламя погашено?»

Пока Рид стучал на машинке, Робинсон в той же комнате делал рисунки. Время от времени они устраивали перерыв и придирчиво экзаменовали друг друга.

— Это происходило не так, — иногда говорил Бордмен.

— Ну и что же? — защищался Джек и, хватая первый попавшийся рисунок, торжествующе тыкал в него пальцем: — А сам что делаешь? Разве у этой женщины были такие большие груди? Они у нее гораздо меньше!

Теперь уже оборонялся Робинсон:

— Меня не интересует фотографическое сходство, я хочу правильно передать впечатление!

Рид ликовал;

— Вот именно! И я стараюсь делать то же самое!

За сим следовало примирение, и они снова погружались в работу, пока не слипались от усталости глаза.

В Бухаресте Рид познакомился с молодым служащим Румыно-американской нефтяной компании — замаскированного филиала «Стандард ойл». Фрэнк был стопроцентным американцем, юным, свежим, самоуверенным и здоровым. Он собирался уехать в Англию, чтобы вступить в армию.

— Зачем? — удивленно спросил Джек.

— Я иначе не могу! — с жаром заговорил Фрэнк. — Я считаю нарушение нейтралитета Бельгии гнуснейшей подлостью! Это позор! Англия сражается за права малых наций, и только трус может остаться в стороне от схватки.

Джек был просто потрясен, до чего эффективно подействовало на молодого человека чрезмерно усердное чтение газет.

Через несколько дней Джек снова встретил земляка — на вокзале. Фрэнк совал в руки плачущей девушке-румынке несколько смятых кредиток и явно спешил поскорее от нее избавиться. Он девять месяцев жил с этой девушкой, как с женой («ходить по проституткам — опасно»), кормил ее и одевал, как кормил бы кошку или собаку, и все это время считал существом низшего сорта, обычной постельной принадлежностью.

Под впечатлением этих двух встреч с соотечественником Рид написал коротенький рассказ, всего в несколько страничек, — «Права малых наций».

В Бухаресте пути друзей должны были разминуться. Рид собирался съездить в Турцию, куда Робинсону, как британскому подданному, ход был закрыт.

Константинополь встретил Рида ослепительно палящим солнцем, гомоном многоязыкой толпы, пронзительными выкриками уличных торговцев, лаем и визгом бесчисленного множества бродячих собак, почитавшихся в Турции как священные животные.

Едва Джек вышел с вокзала, как на него накинулась крикливая ватага носильщиков самого разбойничьего вида. Они бесцеремонно хватали его чемоданы, тянули за рукава, во все горло понося соперников. Махнув рукой на все, Джек положился на самого энергичного зазывалу, который и доставил его в отель.

Утром портье почтительно обратился к Риду:

— Экселенц, тайная полиция спрашивала о вас. Не желаете ли указать, какие сведения ей дать?

Турецкие власти отнеслись к Джеку с гораздо большей любезностью, чем русские, но попытка добиться от них разрешения для поездки на фронт окончилась столь же безуспешно.

Две недели подряд чиновники различных ведомств с церемонной восточной вежливостью переадресовывали Рида из военного министерства в министерство иностранных дел, из министерства иностранных дел в бюро прессы, из бюро прессы в департамент полиции, из департамента полиции снова в военное министерство. И всюду ему задавали тысячу хитроумных вопросов и просили представить тысячу различных документов.

Кончилось все тем, что без объяснения причин Риду предложили немедленно покинуть Великую Порту.

На границе с Болгарией Рида высадили из поезда: болгарские пограничники нашли, что у него не в порядке паспорт, и потребовали, чтобы он вернулся в Константинополь.

Это уже было слишком!

Рид выждал на перроне, пока поезд не тронулся, и вспрыгнул на ходу на подножку последнего вагона. Всю ночь до Софии он ехал «зайцем», используя богатейший опыт американских «хобо» — неунывающих поездных бродяг. Он прятался от кондукторов в туалетах, отсиживался в тамбурах и на крышах вагонов.

В Софии Рид снова встретился с Робинсоном, и они оба стали свидетелями того, как царь и немецкая дипломатия втянули Болгарию в войну на стороне центральных держав. Семь из тринадцати политических партий страны, представляющих большинство населения, требовали созыва парламента. Но царь и правительство одним росчерком пера превратили нацию в армию и ввергли ее в истребительное братоубийство.