– Она скоро забудет, – он тоже подумал о той собаке, что нашла его отца. – Ее хозяин жив. Это же для нее главное…

Подтянув колени, Ромка обхватил их и положил голову так, чтобы видеть меня.

– Я тоже чувствую себя щенком, потерявшим хозяина.

– Не человеком, потерявшим отца?

– Думаешь, я уже вырос в человека? У меня сейчас такое ощущение, что я так и буду тыкаться носом, как слепой кутенок. Искать свой путь. Может, папа мне подсказал бы…

Мне даже захотелось его погладить, но я удержалась. Только заметила с сомнением:

– А может, и нет. Если тебя не устроил бы его совет? Каждому ведь хочется самому найти… Как ты сказал? Свой путь? Что-то вроде этого… Сильно ты слушал его раньше? Или маму сейчас…

Вздохом выразив согласие, он отвернулся к морю, точно надеясь, что оно не станет ему возражать. Я одна постоянно слышу протест в голосах волн? То нарастающий, то сдержанный, но море никогда не остается равнодушным. Как ему удается так успокаивающе действовать на людей, если в нем самом никогда не бывает покоя? Даже в штиле таится предвкушение шторма… В душах тех, кто родился на морском берегу, тоже гнездится это неумолчное закипание бури? Или они ничем не отличаются от нас, выросших на других берегах? Я не беру в расчет итальянцев и испанцев, по ним видно, как кипит кровь… Но вот внутри одной страны чувствуется ли влияние моря в том, каким вырос человек?

Мама мечтала поселиться у моря… Изменилась бы она?

Мама, я тоскую по тебе… Хочу прижаться щекой к твоему лицу или плечу, впитать кожей тепло, без которого зябну даже в самый жаркий день. Все жду, что сейчас ты позвонишь. Вот-вот… Тебе ведь всегда удавалось даже невозможное, потому что ты особенный человек. И тогда солнце опять ворвется в мою жизнь, оцепеневшую в холоде, с которым не справиться в одиночку. У меня не получается. Хотя бы услышать твой голос, если нельзя увидеться. Разве что ты попросишь Господа и Он позволит? Ты ведь ближе к Нему…

– Ты опять плачешь?!

Хруст гальки, и вот Ромка уже вскочил на ноги и потянул меня кверху, как будто плакать можно только сидя. Он неумело и грубовато пытался вытереть мои щеки:

– Не надо… Не надо.

Да я и сама не хотела, не собиралась больше плакать, особенно при Ромке. Наверное, это море меня растревожило. Близость с ним сродни близости с человеком: она дарит волнение, радость и боль. А может и погубить – сколько мужчин и женщин покоятся на дне океана… Больше забрала любовь или меньше?

– Ребята, вы едете? – донесся издали оклик.

И мы оба тут же пришли в себя: реальность призвала нас к себе. Пора было возвращаться в город, вести печальные разговоры, отирать чьи-то слезы. Мне бы хотелось, чтобы Артур взял это на себя, освободил Ромку, но ему и без этого есть чем заняться. К тому же сейчас, когда все дело обрело мучительную ясность…

– Да! – крикнула я через плечо и взяла Ромку за руку. – Пойдем. Я в порядке.

– Не похоже…

– Нет-нет, все нормально.

Он виновато вздохнул:

– Ты прости… Я иногда забываю, что у тебя тоже.

– Все, хватит, – остановила я его. – Не знаю, с чего я вдруг… Извини. Расстроила тебя еще больше.

Качнув головой, Ромка ничего не ответил, потому что мы уже подошли к бородатому. Он осмотрел нас обоих с подозрением: можно подумать, мы скрываем улики!

– Садитесь, – оперативник указал на машину – маленькую «Киа». Зарабатывают они здесь, видно, не очень.

Мы с Ромкой забрались на заднее сиденье, и каждый прижался к своему окну. Разговаривать при оперативнике не хотелось, все равно от ощущения, будто он подслушивает, губы слипались бы… До Евпатории мы доехали в молчании.

* * *

К вечеру они опять собрались в тенистом дворике Юриного дома, только на этот раз не было того веселого и чуточку смущенного оживления, которое царило в день их приезда. Сегодня даже Сашка выглядела заплаканной, хотя уж ей-то с чего горевать по чужим людям?

Все точно оцепенели. Светлана, не шевелясь, смотрела в пустую тарелку, а Ромка, сидя рядом с матерью, оперся локтями о стол и запустил длинные пальцы в спутанные волосы. Лицо Юрия заострилось еще больше и стало похоже на темный треугольный камешек – один из тех, которые Сашка покрутила на ладони и выбросила. А дочь испуганно жалась к нему, кусая согнутый палец…

И только Вика скользила между летней кухней и длинным столом во дворике. У хозяйки всегда найдутся дела, не позволяющие сосредоточиться на горе.

«Она не пытается изобразить, будто сама убита, – подумал Артур одобрительно. – В конце концов, они не были ей родными по крови… Да и не любила она свекровь, это очевидно. А кто ее любил? Вот Пашку, кажется, любили все…»

Еще не начало темнеть, и по лицам скользили ломкие тени листьев виноградных лоз, затянувших двор. Вика молча поставила блюдо с жареной барабулькой и вареной картошкой и миску с овощным салатом. Артур одобрительно подумал: такой простой ужин сейчас уместнее любого другого.

Эта маленькая рыбка понравилась Сашке, когда они сгоняли с ней в Гурзуф – городок, казавшийся ему просто сказочным. Оставив машину наверху, они спускались по узким извилистым улочкам пешком, и Сашка восхищалась чуть ли не каждым домиком, кустом, запахами, просто сбивавшими с ног: в Евпатории нет такого буйства ароматов. И цикады на Южном берегу поют в три раза громче. Это Сашка уловила, едва открыв дверцу машины:

– Ого, как они орут!

– Темперамент, – откликнулся он с усмешкой.

По дороге они купили по персику цвета закатного солнца, сочному даже на вид. Артуру не разрешили помыть их в общественном туалете: старушка уборщица подскочила:

– Нельзя-нельзя! Запрещено мыть фрукты.

– А я мою руки, – нашелся он. – Персики просто положить некуда.

Она посмотрела на него с недоверием и рассмеялась:

– Хитрец какой!

И удалилась, покачивая головой. Ему показалось, что старушка хихикнула себе под нос.

Сашкин персик оказался особенно сладким, сок стекал по подбородку, капал на землю, и девочка смеялась и мычала от удовольствия, а он нарадоваться не мог, что ей все нравится в его любимом Гурзуфе. Особенно перламутровое море, полное крошечных прозрачных медуз, которыми Сашка не брезговала, ворковала с ними как с младенцами, хотя – кто знает? – может, они уже доживали свой век…

Тощий парень в розовой панаме и с диким взглядом засмотрелся на счастливую и хохочущую Сашку, даже какое-то подобие улыбки скользнуло по губам. Она этого не заметила, а Артур подумал с сочувствием: «Куда тебе, доходяга… Такая девушка!» Его уже давно не смущало, что он думал о ней как о дочери, переживал за нее, гордился как родной. Жизнь с ними обошлась жестоко, но позволила уцепиться друг за друга, не упасть в пропасть отчаяния. Неужели в этом и был некий Высший Смысл? Неисповедимы пути… к счастью.