далекими временами: как мы в морозные дни с ней ходили покупать гирлянды и венки из сосновых веток, украшали дом, мастерили ясли, используя в качестве травы настоящий мох, как мы ездили за елкой, а потом наслаждались ее запахом по пути домой, как я писал свой первый список желаний для Санта-Клауса — длиннющий, потому что я был единственным ребенком. Мама набивала два мои безразмерных чулка, связанных из тянущейся пряжи, до тех пор пока они не становились абсолютно бесформенными и бугорчатыми. (Я понял, какую это может принести пользу, только годы спустя, став отцом, — ведь таким образом вы покупаете себе лишние часок-другой сна.) Потом наступал торжественный момент: я находил под елкой чудесные вещи, которые отец клал туда поздно вечером, когда я уже спал. После того как я несколько часов подряд летал на своем новом вертолете или управлял новым линкором, мать объявляла, что обед наконец-то готов, и мы шли угощаться всякими вкусностями вроде жареной индейки или фаршированного фазана, картофельного пюре, бататов, супа-пюре из каштанов, лука со сливками, клюквенного желе, сливочных крекеров, всевозможных соусов; за всем этим следовал пылающий сливовый пудинг с хрустящей корочкой, пирожки с мясом, сахарное печенье и конфеты. Чтобы отогнать после-праздничную грусть, мы усаживались в машину и в зимних ранних сумерках отправлялись смотреть кино. Отец обычно засыпал и с храпом просыпался каждые пятнадцать минут, заставляя терявшую терпение маму пересказывать ему сюжет. Вот таким было Рождество моего детства в Коннектикуте.

Мое первое Рождество вдали от дома застало меня на норвежском сухогрузе посреди Тихого океана. Я был на борту уже почти месяц, но со мной до сих пор никто не разговаривал, если не считать указаний, что мне делать: подметать, красить, чистить картошку, стоять на вахте, переносить тяжести, затем переносить другие тяжести и мыть шваброй то, что нельзя сдвинуть. Я был последним из последних палубных разнорабочих, к тому же единственным американцем на борту, — вот почему никто со мной не разговаривал. Они не могли понять, каким ветром меня к ним занесло, и потому просто не обращали на меня внимания. После месяца тяжелого физического труда, лишенный человеческого общения, пройдя много тысяч миль по неспокойному океану, накануне того Рождества я грустил, вспоминая счастливое детство.

Я читал — кажется, «Сидхарту»[109] — у себя в каюте, под громкие звуки празднества, происходившего в кубрике в дальнем конце коридора. Мне захотелось в туалет. Я направился туда и, войдя споткнулся о распростертое на полу тело одного из мексиканцев, высокого парня лет двадцати. Он лежал лицом вниз. После того как он не ответил на мои вопросы о его самочувствии, мне пришлось перевернуть его, и я увидел в уголке его рта запекшуюся кровь. Я проверил его пульс. Один удар уловил, это точно. Потом мне вспомнилось, что в фильмах в подобных случаях всегда проверяют зрачки, хотя я понятия не имел для чего, но на всякий случай все же проверил. Они были, на мой взгляд, нормальными, если учесть, что парень валялся окровавленный, без сознания, на полу в туалете.

Я бросился в кубрик, где продолжалась гулянка, робко просунул голову в дверь и сообщил, что смазчик, похоже, неважно себя чувствует и, возможно, следует предупредить об этом помощника капитана. (Тот выполнял обязанности судового врача.) Все зафыркали от смеха. Плотник, большой, круглолицый человек по имени Фиттер, поднялся, сильно зашатавшись, ухватился за переборку и велел отвести его к «приболевшему» мексиканцу. Бегло его осмотрел и произнес: «Пьян». Я предложил вдвоем отнести его обратно в каюту.

— Нет, — ответил Фиттер. — Пусть здесь останется. Лучше ему быть поближе к туалету. — Тут он изобразил обильную рвоту.

Я согласился, что так будет разумнее, и уже собирался вернуться к Говинде[110] и великому богу желтой реки, когда Фиттер положил свою мясистую руку мне на плечо и кивнул.

— Пошли. Все-таки выпьем. Рождество.

Меня очень взволновала возможность присоединиться к всеобщему веселью. О том, что было дальше, я не особенно много помню. Что я помню, так это то, что мне сунули в руки пиво — «Риннес». Потом еще одно. И еще, и еще. Помню, как я курил, обмениваясь сигаретами с другими членами команды, и выкурил, наверное, несколько десятков сигарет. Конечно, мы курили просто сигареты, а не что-нибудь еще. Их можно было дешево купить в любом количестве в беспошлинных магазинчиках прямо на корабле — по одному доллару за блок. (Ящик «Риннеса» стоил три доллара.) За сигареткой нас одолело желание общаться. Мы изо всех сил старались перекричать стоящий вокруг гам. Правда, беседа в основном сводилась к вопросу «сколько у тебя братьев и сестер?». Помню песни и анекдоты, которые все как один заканчивались попыткой изобразить сифилис, гонорею, или какой-нибудь экзотический, устойчивый к пенициллину шанкр величиной с мяч для гольфа. Помню, что выучил норвежский тост, который в переводе означает «А не пойти ли нам на чердак и тра…?». Последним в памяти осталось то, что после полуночи мы перешли на более крепкие напитки.

В рождественское утро я пришел в сознание. Лу, наш кок-китаец, барабанил в дверь моей каюты и кричал: «Я-ца!» Он всегда будил нас этим криком, означавшим «яйца», то есть завтрак.

К восемнадцати годам я уже пару раз испытал, что такое похмелье, но никакой юношеский опыт с водкой или виски не подготовил меня ни к чему подобному. Много лет спустя я увидел прекрасный фильм «Уитнейл и я», с Ричардом Грантом в главной роли — он мой любимый актер; там, где он произносит фразу, которая точнейшим образом описывает мое тогдашнее состояние: «Я чувствую себя так, словно мне в голову насрали свиньи».

Я пополз в туалет. Мексиканец был еще там. Я встал коленями ему на грудь и несколько раз исторг содержимое из желудка. Тут же выпил аспирин, но мой организм его не принял. Мне оставалось ползти обратно к койке и молить о скорой смерти. Но тут меня тряхнули за плечо. Я поднял глаза: передо мной возникло суровое лицо боцмана, семидесятилетнего морского волка, напоминавшего гризли телосложением и уровнем интеллекта и питавшего слабость к юным девушкам… так или иначе, он пришел сюда, чтобы сказать мне, чтобы я «рвал наверх». На корабельном языке это означало «иди работай».

Мы были в полутора днях пути от Манилы, и капитан заявил, что к нашему приходу туда корабль должен сверкать. Большая часть команды очень обрадовалась перспективе работать на Рождество, потому что это оплачивалось в тройном размере. Мне платили двадцать долларов в неделю, да