Вкратце, тест Вейсона затрагивает ту часть человеческого мозга, которая представляет собой беспощадную и до жути сфокусированную вычислительную машину. К любой задаче она подходит как к общественному договору, заключенному между двумя людьми. И ее основная функция — поиск способов проверки потенциальных нарушителей договора. Это своеобразный орган обмена.

Тест Вейсона затрагивает ту часть человеческого мозга, которая представляет собой беспощадную и до жути сфокусированную вычислительную машину. К любой задаче она подходит как к общественному договору, заключенному между двумя людьми.

Ну разве не смешно? Как может некая часть мозга инстинктивно «знать» теорию общественного договора? Неужели Руссо каким-то образом проник в гены? С равным успехом мы могли бы утверждать, будто мозг знает основы исчисления, потому что спортсмен в состоянии поймать мяч, рассчитав траекторию его полета. Или грамматику — потому что любой человек всегда сообразит, как образовать прошедшее время от ранее неизвестного ему глагола. Точно так же можно было бы заявить, будто глаз разбирается в высшей физике и математике, поскольку слегка адаптирует цвет объекта сообразно с общим цветом фона, тем самым делая поправку на красноту вечернего света. И первое, и второе, и третье утверждения одинаково абсурдны. Орган обмена лишь автоматически задействует специализированные механизмы вывода, выработанные естественным отбором для обнаружения нарушений общественных договоров, заключенных между двумя сторонами. В каких бы месте и культуре мы ни жили, мы знаем основы анализа рентабельности обмена. У нас просто нет органов, которые фиксировали бы другие, логически сравнимые, но предписанные обществоме события — например ошибки или нарушение правил, не связанные с общественными договорами. Не сильны мы и в обнаружении иррациональных ситуаций, в которых игнорируются назначенные правила, не имеющие социального значения. На свете есть люди с определенными повреждениями мозга — они не утратили ничего, кроме способности рассуждать о социальном обмене. И есть люди (в частности, большинство шизофреников), которые, наоборот, проваливают большинство тестов по интеллекту — за исключением тех, что касаются рассуждений о социальном обмене. Какой бы нечеткой эта концепция ни казалась, мозг животного под названием человек явно включает орган обмена. Далее мы убедимся: несмотря на всю свою кажущуюся дикость, эту идею подтверждают и результаты неврологических исследований116.

Взять хотя бы наше отношение к сверхъестественному. Во всем мире люди антропоморфизируют мир природы, рассматривая его не иначе, как систему социальных обменов. «Боги разгневаны из-за того, что мы натворили», — говорим мы, стремясь оправдать поражение в Троянской войне, нашествие саранчи в Древнем Египте, засуху в пустыне Намиб или чье-то невезение. Лично я часто колочу и ругаю непослушные инструменты и машины, проклиная мстительность неодушевленных предметов. Угождая богам жертвами, угощениями или молитвой, мы ждем, что они вознаградят нас военной победой, хорошим урожаем или билетом в рай. Наш упорный отказ верить в удачу и склонность объяснять происходящее либо неким наказанием за нарушенное обещание, либо наградой за хороший поступок, мягко говоря, весьма своеобразны и совершенно не зависят от степени набожности117.

Мы не знаем, где именно находится орган обмена и как он работает, но он точно у нас есть. Появилась эта удивительная гипотеза недавно, на стыке психологии и экономики. Человеческий мозг не лучше мозга животных — он другой. Он наделен особыми способностями, позволяющими ему, во-первых, эксплуатировать реципрокность, во-вторых, обмениваться услугами и, в-третьих, извлекать выгоды из социального образа жизни118.

Биологи открыли непотизм и реципрокность в 1960-х годах, подхватив вирус личной выгоды. Они вдруг начали спрашивать обо всем происходившем: «Какая в этом польза для индивида?» Не для вида, не для группы — для индивида. Поиски ответа привели их к увлечению сотрудничеством у животных, а оттуда — к первоочередной важности гена. Поведение, которое не отвечает интересам индивида, может отвечать интересам его генов. Таким образом, материальные эгоистичные интересы генов стали девизом биологии.

Впрочем, в последние годы произошла одна весьма любопытная вещь. Экономисты, построившие всю свою дисциплину на вопросе «какая в этом польза для индивида?», включили задний ход. С недавних пор большинство инноваций в экономике базируются на открытии того, что в своих поступках люди руководствуются не только материальной личной выгодой, но и чем-то совсем другим. То бишь если биология скинула пушистый коллективизм и облачилась во власяницу индивидуализма, то экономика двинулась иным путем: она задалась целью объяснить, почему люди делают то, что противоречит их личным интересам.

Если вы любезны и внимательны по отношению к другим людям потому, что от этого чувствуете себя лучше, тогда ваше сопереживание эгоистично, а не бескорыстно.

Наибольших успехов в этом направлении добился экономист Роберт Фрэнк. Он выдвинул теорию эмоций, основанную на комбинации новой циничной биологии и менее сосредоточенной на выгоде экономики.

Может показаться странным, что человек, написавший учебник по макроэкономике, вдруг полез в область, где и психологи-то ковыряются с трудом, и объясняет функции эмоций. Но именно об этом Фрэнк и говорит. Человеческие мотивы (будь они материальны и рациональны или нет) — дело экономики.

Роберт Триверс, привнесший геноцентрический цинизм в сферу биологии, писал: «Модели, пытающиеся объяснить альтруистичное поведение с точки зрения естественного отбора, лишают альтруизм альтруизма»119. В социальных науках эта идея бытует давно, она знакома как философам Глазго XVIII века, так и современным экономистам, вроде Амартии Сена: если вы любезны и внимательны по отношению к другим людям потому, что от этого чувствуете себя лучше, тогда ваше сопереживание эгоистично, а не бескорыстно. Аналогична ситуация и в мире биологии: рабочий муравей вкалывает девственником в интересах своих сестер не из великодушия своего маленького сердечка (органа, которого в привычной нам форме у него нет), а из эгоизма его генов. Летучая мышь — вампир кормит своих соседей по здравым, исключительно корыстным причинам. Даже бабуины, обменивающиеся взаимными социальными услугами — и те скорее рассудительны, чем добры. То, что считается добродетелью, уверен Майкл Гизелин, есть форма корыстных интересов. (Христианам следует крепко задуматься, прежде чем праздновать свое превосходство: согласно их учению, лишь добродетельные попадают в рай — хорошенькая взятка, чтобы апеллировать к их себялюбию)120.

Христианам следует крепко задуматься, прежде чем праздновать свое превосходство: согласно их учению, лишь добродетельные попадают в рай.

Ключом к пониманию теории эмоций Роберта Фрэнка является различие между поверхностной рациональностью и элементарным здравым смыслом. Фрэнк начинает свою эпохальную книгу «Passions within Reason» (Страсти с расчетом) описанием кровавой расправы неких Хатфилдов над некими Маккоями. Убийцы в своем акте ненужной мести проявили иррациональность, которая, в свою очередь, повлекла за собой ответную месть.