то есть вас, как и для пользы и удобства зрителей, без которых, конечно же, никаких денежных призов не было бы вовсе. Поэтому в некотором смысле именно вы, участники, представляете собой подлинных заказчиков этих программок. Вы, а не мы; расписание номеров не является для нас ни полезной информацией, ни неожиданностью, поскольку мы причастны к их организации, хоть и непричастны к победам — ведь нам было объяснено (и, добавлю, мы увидели это сами), что воздушные гонки не достигли еще, м-м-м, научных высот лошадиных бегов… — Он вновь кашлянул; из-за стола раздались негромкие вежливые смешки. — Печатание этих программок было сопряжено с ощутимыми расходами, которые всецело легли на нас, хотя они, эти программки, были разработаны и изготовлены ради вашей… не скажу, выгоды, но, во всяком случае, ради вашей пользы и удобства. Мы заказали их, полагая, что все обещанное в них будет представлено зрителям; мы, как и вы, не могли предвидеть этого несчастного слу…

— Да, — сказал комментатор, — вот, значит, что выходит. Кто-то должен заплатить за новые программки. Эти ребя… то есть… они говорят, мы… участники, комментаторы, в общем, все, кто получает с праздника доход, должны на это потратиться.

Они не проронили ни звука, и выражение неподвижных лиц не изменилось; изменился тон комментатора, заговорившего теперь и просительно, и настойчиво, без какого-либо протеста или несогласия, явного или скрытого:

— Речь идет всего о двух с половиной процента. Со всех нас — с меня тоже. Только два с половиной процента; их вычтут из призовых денег, и вы этого, можно сказать, не заметите, так они говорят, потому что выигрыши все равно еще вам не выплачены. Только два с половиной процента, и…

Человек из второй группы подал голос еще раз.

— А иначе? — спросил он.

Комментатор не ответил. Чуть погодя Шуман спросил:

— Это все?

— Да, — сказал комментатор.

Шуман встал.

— Пойду клапанами займусь, — сказал он.

Когда они с парашютистом шли теперь через круглый зал, толпа равномерно текла сквозь ворота. Встав в очередь и дошаркав до ворот, они поняли, что не пройдут, поскольку у них нет билетов на трибуну. Так что они повернули обратно, протолкались сквозь толпу и кружным путем двинулись к ангару, идя теперь посреди тихого басовитого гуда, плывущего откуда-то сверху, со стороны солнца; поначалу оно мешало им увидеть звено военных одноместных истребителей, которые, не нарушая строя, заходили на посадку дугой вокруг летного поля и затем приземлялись — быстрые, тупоносые, яростно набычившиеся, мощно-зловредные.

— Они опасно форсированы, — сказал Шуман. — Расслабишься — убьешься. Не хотел бы я за двести пятьдесят шесть в месяц на таком вот летать.

— Там, по крайней мере, у тебя не вычтут никакие два с половиной процента, когда ты отлучишься на ленч, — свирепо сказал парашютист. — Сколько это — два с половиной процента от двадцати пяти?

— Не все двадцать пять, не волнуйся, — сказал Шуман. — Надеюсь, Джиггс подготовил нагнетатель, можно обратно уже ставить.

Так что лишь почти у самого самолета они обнаружили, что женщина работает одна, без Джиггса, и что она уже поставила на место нагнетатель при все еще снятой крышке мотора и при снятых клапанах. Она поднялась и отвела со лба волосы тыльной стороной запястья, хотя они ни о чем еще не успели спросить.

— Да, — сказала она. — Я решила, что он в норме. Пошла поесть и оставила его тут одного.

— А потом ты его видела? — спросил Шуман. — Где он сейчас, знаешь, нет?

— Какая, к черту, разница? — проговорил парашютист сдавленным неистовым голосом. — Надо снимать этот сволочной нагнетатель и ставить клапаны. — Он посмотрел на женщину, сдерживая ярость. — Что он в тебя такое впрыснул, скажи на милость? Похоже, верой в человечество тебя одарил, как другой мог сифилисом, чахоткой или что там бывает. Джиггсу доверие оказала — это же надо!

— Заканчивай, — сказал Шуман. — Снимаем нагнетатель. Клапанные стержни он, догадываюсь, не проверял?

— Не знаю, — сказала она.

— Ладно, не важно. Вчера они выдержали, а сейчас все равно некогда. Если не будем тратить время на проверку, к трем, может, управимся.

Они управились раньше; до трех вывели самолет на предангарную площадку и запустили мотор, после чего парашютист, на протяжении всей работы пребывавший в угрюмой ярости, повернулся и быстро двинулся прочь, хоть Шуман его и окликнул. Он пошел прямиком туда, где находились Джиггс с репортером. Он не мог знать, где их искать, и тем не менее направился именно к этому месту, словно бы ведомый неким слепым инстинктом ярости. Появившись в поле зрения Джиггса, он немедленно ударил его в челюсть, так что удивление, тревога и шок, сменяя друг друга, пришли почти одновременно, и, пока Джиггс падал после первого удара, парашютист врезал ему еще раз, после чего развернулся лицом к репортеру, поймавшему его за руку.

— Спокойно! Спокойно! — кричал репортер. — Он же пьян! Как можно бить…

Парашютист не произнес ни слова; репортер увидел его разворот, завершившийся кулачным ударом, которого он не почувствовал вовсе.

«Я слишком легкий, чтобы меня свалить, чтобы даже ушибить как следует», — подумал он; он все еще втолковывал себе это, когда его поднимали и ставили, когда руки держали его, не позволяя бескостным ногам подогнуться, когда он смотрел на Джиггса, теперь уже сидящего в небольшом частоколе ног, и на трясущего его полицейского.

— Здорово, Леблан, — сказал репортер. Полицейский перевел на него взгляд.

— Ты, что ли? — проговорил полицейский. — Вот и новостями разжился, поздравляю. Как раз для газеты, такое прочтут за милую душу. «Репортер сбит с ног разгневанным пострадавшим», звучит? Вот уж новости так новости. — Он начал несильно пинать Джиггса боком ботинка. — Кто это? Твой сменщик? Вставай. На ноги, на ноги.

— Погоди, — сказал репортер. — Он ни при чем. Подвернулся случайно. Он здесь по механической части. Авиатор.

— Ясно, — сказал полицейский, дергая Джиггса за руку. — Говоришь, авиатор? Что-то не мягко он приземлился, надо сказать. А по морде его небось туча хряснула.

— Авиатор. Он пьяный был, и только. Я все беру на себя. Еще раз тебе говорю: он ни при чем. Ему вмазали по ошибке. Оставь его в покое, Леблан.

— Да на кой он мне сдался, — сказал полицейский. — Берешь на себя, ну и ладно, бери. Веди его тогда в помещение. — Он повернулся и начал расталкивать людское кольцо. — Проходите, нашли тоже зрелище. Гонка сейчас начнется, не стойте тут.

Так что теперь они опять остались вдвоем, и репортер, старательно балансируя на невесомых ногах («Надо же, — подумал он. — Хорошо, что я такой легкий и могу парить») и с опаской ощупывая челюсть, думал с мирным