Фогельнест заходился от ярости, не переставая подергивать головой, и метал злые слова, как стрелы. Вдруг, в очередной раз дернув головой, он что-то припомнил и сказал мне:

— Да…

Но ничего, кроме этого «да», он так и не произнес. Потом он сразу же убежал. Убегая, несколько раз оглянулся, как будто хотел убедиться в том, что ничего не забыл мне сказать.

24

В тот вечер кинотеатр не работал. Был праздник Божье нарожденье[35], когда все представления запрещены. У меня появилось свободное время, и я снова пошел гулять по улицам.

Я опять попал на улицы, на которых спал в первые ночи после демобилизации. Я смотрел на окна, в которых горел свет, и искал окно той квартиры, в которой живет бледная девушка. Я напрягал глаза и пробовал взглядом проникнуть за занавески. Но как я мог знать? Окон было много, и все они сверкали газовым или электрическим светом. Вечер был холодный; во многих местах тротуары и мостовые покрылись инеем. К тому же колючий ветер крутился, как от голода, и вылизывал землю и стены домов. Начал падать снег, мягко и тихо, с легким шуршанием — будто шелковые нити трутся одна о другую. Редкие прохожие шли мимо. Быстро проехала пролетка. Голова лошади была до глаз поглощена зимней белизной, которая заполнила весь мир. В течение двух-трех часов я ходил по улицам неспешным шагом и разглядывал каждое место, каждого человека, каждую пролетку и каждую собаку, которую встречал по пути. Я так привык пристально, смело и свободно смотреть людям в лицо, что многие из тех, кого я обшаривал взглядом, пугались и ускоряли шаг.

Я снова побрел к вокзалу. Я стоял у окна и смотрел, как отправляется поезд. Мне нравилось ловить слухом свист паровоза, шум котла, бормотание колес и сигналы, которые железнодорожники подают друг другу. Так полчаса простоял я на вокзале у окна и все смотрел в ночную тьму на то, как, скользя по стальным рельсам, уходит один поезд, на то, как прибывает другой. Я приветствовал пассажиров, садящихся в поезд, шумящих, машущих руками, что-то наскоро говорящих людям, остающимся на перроне. И только когда вокзал опустел, никакие поезда больше не уходили и не прибывали, и лишь паровоз с погасшей топкой, похожий на гигантского мертвого зверя, на стального покойника, который больше не шевельнется и не двинется, остался стоять на боковой ветке, я решил уйти. Железнодорожник отошел к скупо освещенному расписанию поездов и закурил трубку. Шаги его подбитых железом сапог прозвенели скучно и будто издалека. Огонек трубки всякий раз, когда железнодорожник затягивался, пробуждался, вспыхивал сильнее, как будто хотел своим красным светом и яркостью переплюнуть тусклую лампочку над часами. Напротив несколько одиноких, разбросанных деревьев, занесенных смерзшимся белым снегом, склонялись и качались над мертвым паровозом, как будто хотели оплакать его вместе с ветром, который, покружив со злобой над расписанием поездов, улетал над длинной дорогой в бесконечную даль, где ночь зубами рыла себе могилу в земле и в небе.

25

Сегодня я проснулся часа в два пополудни. Хозяин, маленький еврей со светлой бородой, бледным, исхудалым, изможденным лицом и хитрыми быстрыми глазами, которые он во время разговора ежеминутно прикрывал, словно пытаясь веками стереть с них блеск так, как протирают очки, спросил меня:

— Дай вам Бог здоровья, но что вы делаете по ночам, что приходите так поздно?

Я сперва ничего ему не ответил. Он переспросил:

— Это, конечно, не мое дело… Я понимаю, что, по правде говоря, не должен спрашивать… Что мне, собственно, за дело, чем вы заняты? Так ведь? С какой стати я в это лезу? Только знаете что…. Раз человек ночует у меня, так хочется знать…

— Ничего не делаю… Просто люблю гулять по ночам, — ответил я.

— Вот как? — еврей удивился и внимательно оглядел меня таким взглядом, словно цеплял на крючок, словно пытался что-то вытащить из меня, изучить во мне. Печально качая головой, он отошел. Я услышал издалека, как он цедит слова:

— Люди теперь… другие стали… головы, головы… головы у них нет…

Я ушел на улицу и пошел туда, где жила женщина, которая однажды позволила мне донести ее кошелку. Я вошел в ее квартиру. Она была дома и занималась ребенком — купала его в большом тазу. Ребенок орал на весь дом, а мать строго утихомиривала его, плещущегося в тазу, как щенок, которого швырнули в реку.

Заметив мое появление, женщина оглядела меня, одной рукой поправляя очки, а другой держа ребенка.

— Добрый день!

— Добрый день! Что вам угодно?

— Я должен вам деньги.

Она испугалась и поглядела на меня сквозь очки.

— Вы мне должны деньги? А кто вы такой?

Я вынул несколько купюр в тысячу марок и положил их на стол.

— Вы как-то дали мне денег.

— Когда? Как это?

— Да, вы, конечно, не помните эту историю. Вы как-то встретили меня на улице и дали мне денег. Вот и все.

Она задумалась и застыла, стоя на полу на коленях, как человек, который пытается припомнить какую-то давнюю историю.

— Нет, не помню! А раз не помню, то и денег взять у вас не могу. Заберите деньги! — сердито сказала она, раздраженная и удивленная этим разговором.

Я рассказал ей историю того вечера, когда она приняла меня за грабителя, а я всего лишь хотел ей помочь донести кошелку, и как она потом поняла, что ошиблась, и дала мне денег.

Только когда я закончил рассказ, она хлопнула себя по лбу в знак того, что наконец-то припомнила:

— Так это были вы?.. Солдат?.. Да, теперь я припоминаю… Садитесь! Садитесь!

Она приподнялась, оставив ребенка прыгать в тазу, как рыбку, которой отрезали плавники и снова пустили в воду, подтащила стул и указала мне на него:

— Садитесь! Прошу вас, садитесь! Видите, ничего не пропадает зря! Бог дает человеку какое-нибудь занятие, и человек живет, как все люди на белом свете! Что вы делаете? Чем заняты? Кем работаете? Как ваши дела? — быстро спрашивала она; вопросы сыпались градом.

Я рассказал о том, чем я занят. Она слушала меня с открытым ртом и под конец сказала:

— Ну, местечко, кажется мне, не такое уж и хорошее.

Она печально покачала головой, как мать, когда сын рассказывает ей о своих делах, потом тепло посмотрела на меня. Мне хотелось поцеловать ей руку и темные, седеющие волосы. Видя, что я мешаю ей мыть ребенка, я стал прощаться, от души пожав ей руку.

— Заходите когда-нибудь ко мне, дорогой мой! Приходите когда угодно! Не беспокойтесь, скоро ваши дела пойдут лучше, чем сейчас! Только, дорогой мой, не ступайте на скользкий путь!

На улице я снова вспомнил про бледную девушку. Темнело. День был чреват заблудившимся вечером. Поглощенный сумерками, я вернулся на улицу, на которой первое время ночевал, и принялся ищущим взглядом глядеть в окна. Это была тихая улица. Окна по большей части были завешены гардинами и занавесками. Нигде не было видно ни души. Только в одном окне на втором этаже дома с белыми оштукатуренными колоннами в римском стиле виднелась большая седая голова мужчины — задумчивая, мрачная, неподвижная. На мужчине был надет серый фрак с шелковыми отворотами. Я подумал, что это, вероятно, манекен портного, на котором висит новый фрак. Я слонялся несколько минут по этой тихой улице, поворачивая то вправо, то влево и заглядывая во все окна. В какой-то момент я заметил, что старик в новом фраке смотрит на меня, преследует взглядом мое лицо и мои шаги. Мне расхотелось возвращаться. Но я не перестал заглядывать в окна. Сердце сильнее застучало в моей груди.