– А в ресторан ты ее тоже сам пригласил?

– Нет. Она сказала, что будет там вечером.

– И ты пошел… Так сказать, на зов. Как ягненок! И там тебя совершенно случайно ждал американский дядя с непонятными намерениями. И просил он тебя всего-навсего устроить встречу с Руденко… Это все? Или ты припас что-нибудь еще?

– Был разговор про Паулюса.

– Про кого? – сразу перестал выбивать дробь Филин.

– Про Паулюса.

– Вот как. И чего вдруг?

– Речь случайно зашла о Сталинграде…

– Случайно, значит, – протянул насмешливо Филин. – И кто же завел сей случайный разговор?

– Завел он, Крафт.

– А она? Скромно молчала?

– Нет… Все началось с того, что она вспомнила про своего дядю, который вывесил в Париже красный флаг, когда узнал о разгроме в Сталинграде.

– Ого, как трогательно. Это в Париже он вывесил наш флаг? Оккупированном немцами? Под носом гестапо?.. Вот это я понимаю – гусар.

– Улан.

– Что улан?

– Этот дядя был уланом.

– Замечательно, – хлопнул обеими ладонями по столу Филин. – Не слишком много ты знаешь про этого дядю?

– Больше ничего.

– А я уж подумал… Так что он хотел знать про Паулюса?

– Не знаю ли я, где он сейчас находится и как себя чувствует… И не собирается ли вернуться в Германию.

– Ага, – прикусил губу Филин. – Ну и что ты ему ответил?

– Сказал, что понятия не имею.

Филин внимательно посмотрел на Реброва. Тяжело вздохнул.

– Думаю, ты понимаешь, что твои встречи с Ириной Куракиной не остались незамеченными?

– Понимаю, – с тоской сказал Ребров.

– И понимаешь, что полковник Косачев говорил со мной о тебе и княжне Куракиной? Как понимаешь и то, что его люди за тобой следят…

– Понимаю.

Филин еще раз вздохнул.

– Денис, я должен тебя предупредить. Косачев и его бригада занимаются здесь очень важной работой. На них – оперативные вопросы, самые разные. Он напрямую докладывает в Москву Абакумову, ему дано такое право… Но он тяжелый и опасный человек. Повторяю – опасный. Я его немного знаю…

– Работали вместе?

– В какой-то мере работали… Он был следователем по моему делу… Да-да, не смотри на меня так! Это было еще до войны. Провалилась сразу целая группа наших агентов за границей. Было ясно, что их сдал кто-то из Москвы, ну, и начали, как у нас заведено, косить направо и налево… Косачев тогда свою карьеру только начинал, так что старался изо всех сил. К моему счастью, предателя нашли до того, как он… В общем до физических мер воздействия не дошло. Ладно, дело прошлое.

Филин четким жестом руки обрубил тему.

– И вы ему простили? – глухо спросил Ребров.

– Что я должен был ему простить? Он выполнял приказ. Не он так другой был бы на его месте. Правда, уж очень он старался. Жалости, я тогда понял, в нем нет ни к кому и ни на грош… Ладно, вернемся к нашим баранам. В общем, так. Я сказал Косачеву, что, встречаясь с Куракиной, ты выполняешь мое задание и пытаешься сделать ее нашим информатором…

– Информатором, – скривился Денис. – Скажите еще агентом.

– Я бы сказал, – повысил голос Филин, – но у меня пока нет для этого оснований. К сожалению. Такой информатор нам бы не помешал. Но смотри, Денис… Смотри, чтобы вы не поменялись ролями.

– В каком смысле.

– Смотри, чтобы ты не стал ее информатором.

– Скажете тоже! Она совсем другой человек. Из другого мира.

– Я знаю, что она из другого мира. Но, Денис, это классика. Классика разведки – работа через красивую женщину.

– Сергей Иванович, неужели вы не допускаете мысли, что она просто русская девушка, которая…

– Я не собираюсь допускать мысли. Я должен точно знать. Точно. А мы пока ничего не знаем! И запомни – мир наступил для других. Наша с тобой война продолжается. Мы с тобой – по-прежнему на войне.

– Мне что – встречаться с Куракиной теперь запрещено?

– Ну, почему… Это как раз было бы подозрительно. Встречайся, но ты должен помнить, что ты здесь выполняешь боевое задание. Очень серьезное. Чрезвычайной важности. Так что первым делом – самолеты. Ну, а девушки потом. Даже такие, как княжна Ирина Куракина. Думаешь, я не вижу, какая это девушка? Еще как вижу. Но не дай тебе Бог потерять голову. И познакомиться с Косачевым поближе… И заруби себе на носу – он жалости не знает!

Постскриптум

«Узнав о разгроме немцев под Сталинградом, мой дед – офицер русской армии, участник Белогвардейского движения Лев Александрович Казем-Бек вывесил на балконе нашей квартиры в Париже, которая располагалась в двух кварталах от гестапо, красный флаг. Это „знамя Победы“ мы обнаружили и сняли только утром. О нем нам сообщил Павел Толстов-Милославский…

Объясняя возмущенным однополчанам мотивацию вывешивания именно красного флага, дед сказал:

– С момента нападения немцев на Россию этот цвет символизирует только кровь, которую проливает наш народ. И так будет вплоть до полного разгрома врага! А народ-победитель сам потом разберется, каким цветом окрасить свой национальный флаг…»

Из воспоминаний князя 3. М. Чавчавадзе

Ирина шла с подругой на работу мимо развалин, окружавших Дворец юстиции. Был теплый солнечный осенний день. В пригороде, где жила французская делегация, все было в золоте и багрянце увядающей листвы, цвели осенние, уже без запаха, но все равно прекрасные розы, а здесь все напоминало об ужасах войны, все было словно пропитано запахом беды и уныния.

На развалинах шла неспешная работа. Молодые мужчины в обтрепанной военной форме без погон и шевронов разбирали кирпичи, складывали в кучу искореженное взрывами и огнем железо. Охрана, несколько американских солдат, расположилась в сторонке на каких-то ящиках. Они грелись на солнышке. Лениво переговариваясь и пожевывая резинку, американцы не обращали никакого внимания на пленных, которые были предоставлены сами себе и вовсе не собирались напрягаться.

Пленные эсэсовцы проводили Ирину и ее подругу откровенными мужскими взглядами. Девушки невольно ускорили шаг и втянули головы в плечи.

– Как вам история с этим самым Леем? – поинтересовался Крафт у Ирины, подсев за ее столик в баре Дворца. – Все только о ней говорят. Даже больше, чем о самом процессе.

Ирина сжала, словно в надежде согреться, чашечку кофе ладонями.

– Не знаю даже… Может, его замучила совесть?

– Совесть? – с искренним изумлением посмотрел на нее Крафт. – Вот уж действительно, вы, русские, помешаны на душевных страданиях. Только у вас могли появиться такие писатели, как Толстой и Достоевский. Какая совесть может быть у Лея, который контролировал иностранных рабов, согнанных в Германию? Либо страх, либо безумие – ничего другого.