— Нормально живешь, Сулейман, — ответил я. — Не хуже других.

— Точно, — подумав, сказал он. — Не хуже других. Не хуже.

Кровельный топор — не совсем обычный топор. К традиционному стальному топорищу приваривается перпендикулярно лезвию стальная же труба длиною в полтора метра. Таким топором ударяют сверху вниз, держа трубу в обеих руках, в точку, находящуюся прямо под ногами.

Но сначала надо одеться как подобает. Шерстяные носки, подштанники, два свитера, сверху — грубые рабочие брюки и телогрейка. Вся конструкция надежно перетягивается и замыкается солдатским ремнем со звездой на бляхе. Солдатский ремень незаменим в кровельном бизнесе.

Обязательны ботинки на толстой подошве: чем толще, тем лучше. Иначе можно серьезно обжечь ступню.

Одежда вся своя, работодатель обеспечивает только инструментом и рукавицами.

Вооружившись топором, иду по лестнице через все пять этажей, с самого низа на самый верх. Наша команда базируется в подвале здания. Здесь переодеваемся, и жрем, и спим даже. Переезжая с объекта на объект, мы — отряд пролетариев, бригада «Ух» — обычно устраиваем базу в подвале, больше негде. Летом, в каникулы, школы и училища пусты, и база может быть организована в каком-нибудь классе либо в спортивном зале. Но сейчас ноябрь, учебный процесс в разгаре, и директор училища не нашел для нас ничего лучше подвала.

Впрочем, нам все равно. Для нас главное — розетка, кипятить воду. Еще крайне желателен стол со стульями, — все мы люди и хотим обедать по-людски, за столом. Однако если мы и люди, то из нижнего класса общества, люди третьего сорта (но не последнего), и если приходится укреплять миску с едой меж колен — это не причина для недовольства.

Поднимаюсь по лестнице. Шум, хохот, мимо пробегают группы юнцов и юниц — студенты училища. Пахнет девичьей секрецией и косметическими жидкостями для борьбы с подростковыми прыщами.

Я умиляюсь. Сам воняю гудроном и табаком.

Много задорной, громогласной матерной брани и голого тела. Холодно, сыро на дворе, днем едва плюс пять, почти каждый день небо грузит Москву ледяными дождями — но студентки предпочитают полуобнаженное состояние. У большинства выставлены напоказ животы (пупки проколоты) и колени. Впрочем, мини-юбок мало, дети обоих полов предпочитают в основном джинсы, и я, неторопливо шагая по ступеням, понимаю, что здесь, на окраине столицы, процветает чисто гарлемская мода.

Училище готовит менеджеров ресторанного и отельного бизнеса, но подростки мало похожи на будущих метрдотелей или портье; судя по лицам и жаргону, девять из десяти не сумеют даже правильно произнести слово «метрдотель», однако совсем не переживают по этому поводу.

Дойдя до третьего этажа, злобно одергиваю себя. Хули умничаешь, идиот? «Метрдотель»… «Гарлемская мода…» Ты не был ни в первом Гарлеме, что близ Амстердама, ни в другом, более знаменитом, который район Нью-Йорка и назван в честь первого. Ты нигде не был, ты почти нищий, ты чувак из лоу-класса, иди работай.

Вспоминаю, как в первый день, обнаружив толпы развязных девок, подумал, что вполне мог бы найти среди них временную подругу. Попытался заговорить с одной, с другой, в ответ обе засмеялись, недоуменно-презрительно, и поспешили сбежать. Третьей попытки я уже не предпринял. Понял, что девушек не интересует пролетарий в солдатском ремне, судя по физиономии — то ли таджик, то ли молдаванин.

Преодолеваю пять этажей, вылезаю на пыльный чердак, далее — железная лестница на крышу. Здесь мое рабочее место. Вокруг только ледяной ветер. Крыша! Кровля. Холодно. Ноябрь. Для кровельных работ — плохое время. В любой момент пойдет дождь, и бригада встанет. В дождь кровлю крыть нельзя.

С тоской вспоминаю лето, школу в Троице-Лыково. Настоящий курорт. В километре — пляж. Для хранения вещей нам выделили раздевалку в спортивном зале. Оттуда, отжав стамеской дверь, однажды вечером я проник на второй этаж, в библиотеку, и умыкнул зачитанный том Казанцева, роман «Фаэты», колоссальную суперсагу о том, как в результате ядерной войны целая планета развалилась на куски; я зачитывался этим шедевром в тринадцать лет. Спустя два дня к нам, ремонтирующим забор, пришла старая женщина, библиотекарь. Немного нервничая, сказала: «Ребята, кто-то из вас украл Казанцева. Это нехорошо… Верните, пожалуйста…» Я отложил лом и вздохнул. «Что за Казанцев? Таких не знаем», — поспешил ответить Моряк, мой напарник; я же промолчал, но в тот же день вернул украденное: отдал в руки. Сказал, что не воровал, а взял на время, почитать, вспомнить детство сопливое. Женщина кивнула, но посмотрела на меня с осуждением, а на возвращенный шедевр — с нежностью. Наверное, каждую книгу из своего хранилища она узнала бы с завязанными глазами, на ощупь, или по запаху, по исходящим от переплета энергетическим токам.

На крыше ждут мои коллеги-кореша: Равиль, Моряк, Егорыч и бугор Петруха. Справа — наш инструмент, красные баллоны с газом и пропановые горелки, напоминающие фантастические ружья из какой-нибудь низкопробной антиутопии. Слева материал, рулоны кровельного гидростеклоизола.

Пора начинать.

Казанцева я отдал той вежливой старушке без особого сожаления. Книги — как женщины. Если одна из них тебя очаровала — не возвращайся к ней через двадцать пять лет, не надо. Роман классика советской фантастики я сел перечитывать, дрожа от предвкушения — но не продвинулся дальше седьмой страницы; увы, классик оказался беспомощным графоманом: ни слуха, ни вкуса, сплошная нелепая выспренность; и предощущение счастья, с которым открыл книгу, оказалось единственным приятным чувством того летнего вечера.

Продолжая думать о приятных чувствах, о лете и школе в Троице-Лыково, и о горячем песке на пляже Строгинской поймы, беру кровельный топор и вонзаю лезвие в черную спину крыши.

Здание училища построили давно, еще в шестидесятые годы, и покрыли крышу водонепроницаемым материалом, изготовленным из нефтяных отходов. Тогда его называли «толь». Он, разумеется, не вечный — спустя пять или семь лет возникли протечки, и поверх положили новый слой того же материала. Шло время, и постепенно на крыше образовался «пирог» из множества слоев, помнивших Брежнева, Андропова, Горбачева и Ельцина. Теперь эти окаменевшие рудименты следует снять, оголить бетонную основу и уложить новую кровлю.

Профессионал у нас один — бугор Петруха, невысокий, с лицом арбузного цвета и вислыми усами человека эпохи покорения космоса и вокально-инструментального ансамбля «Песняры». Он руководит, сам топор в руки не берет, имеет право. Петруха — единственный из всех настоящий кровельщик, остальные — особенно я — случайные люди. Ясно, что мы никогда не будем вникать в тонкости кровельного дела, и Петруха, профессионально угрюмый, до краев переполненный мелкими ремесленными секретами, использует нас для выполнения грубых и тяжелых действий, сам же возится с горелками, настраивая их, проверяя количество газа в баллонах, или задумчиво прохаживается по крыше, определяя, как и куда течет вода.

Там, где дилетант — я, или мой друг Моряк, или татарин Равиль — видит ровную плоскость, наблюдательный бугор определяет взглядом низины и возвышенности, и когда из облаков упадет небесная влага, — повинуясь замыслу Петрухи, она потечет по крыше правильными ручьями в правильные места, и вся до капли уйдет в водостоки.