Поддался, впрочем, нехотя. С удивлением видишь, как в «Размышлениях» не раз повторяется совет, воспринятый от первого наставника, «самому делать свое и не вдаваться в чужое» (I, 5). «Многословен… не будь», — пишет еще Марк Аврелий (III, 5). «А не лучше ли необходимое делать — столько, сколько решит разум общественного по природе существа и так, как он решит? Потому что тут будет благочувствие не от прекрасного только, но и от малого дела» (IV, 24). Он явно боится разбросанности — его с детства учили ее бояться, — и чем больше живет, тем больше бережется[39]. Но в то же время он не может уйти и от требований профессиональной добросовестности, которым его учил Антонин: пребывание «всегда… на страже того, что необходимо для державы… трудолюбие и выносливость… предвидение издалека и обдумывание самых мелочей» (I, 16). Вспомним черту, сохраненную биографом: «Он отдавал целые дни незначительным делам». Поскольку очевидно, что и значительных дел император не оставлял, он изнемогал от работы. Как мы увидим, он все с большей тревогой будет стараться уберечь себя с помощью самодисциплины или бегства от дел. Все, что он станет делать, заключено в рамки этого тяжелейшего противоречия.

Как мыслитель, Марк Аврелий считал, что «вся земля — точка» (VIII, 21), «Азия, Европа — закоулки мира» (VI, 36), а как государственный человек — по примеру Антонина вникал в каждую подробность. «Ведь если бы он пренебрег хоть одной мелочью, — поясняет Дион Кассий, — он бы счел, что упрек, заслуженный им за нее, распространяется и на все остальные его дела». Это правило — одно из ключевых в морали Марка Аврелия. В его глазах все вещи во Вселенной связаны и одна нечистая частица портит все, будь то в государственном устройстве, в общественном порядке или в Космосе. Принцип всеединства действия приводит к требованию всеобъемлющей деятельности. Здесь стоицизм проявляет себя как учение о бесконечно большом и малом одновременно, что не оставляет человеку ни минуты покоя.

И притом еще мало добросовестно делать свое дело. Автор «Размышлений», как иногда кажется, склоняется к чистому стоицизму, сведенному к правилу «Делай, что должно, и будь, что будет». Но Капитолин показывает, как заботился император о последствиях своих действий, а особенно о своей личности в глазах общественности. Мы уже видели, что он «подробно выспрашивал, кто что о нем говорит». Кроме того, мы читаем, «что он ничего так не боялся, как прослыть скупым, и во многих письмах оправдывался в таких упреках», а также что, «когда прошел слух, будто некоторые под прикрытием философии угнетают Республику и ее жителей, он сам выступил их обвинителем», а «когда из-за его нелюдимости, которую приписывали занятиям философией, стали строго судить его военные походы и все его поведение, он во всеуслышание и письменно отвечал на эти упреки». Со времен Августа не случалось, чтобы правитель так слушал общество и так отвечал ему. Довольно неожиданно видеть это свойство у императора, склонного скорее к замкнутости, во времена, которые все историки характеризуют как «неуклонное сползание от принципата к доминату», то есть от ограниченной власти к абсолютной. Следовательно, следует изменить оценку весьма оригинальной природы императорской власти в последние годы ранней империи перед началом ее развала — а для этого (начало 167 года) еще не видно никаких причин.

Кажется удивительным, что до сих пор была почти не видна роль пресловутого Римского сената в деятельности власти, хотя эту самую власть обвиняют в чрезмерном соблюдении интересов аристократии. В действительности это учреждение формально отнюдь не утратило престижа, а Антонины во многом вернули ему прежнее значение. Верно и то, что все важные мероприятия правительства исходили из сената и в конце концов к нему же возвращались. Собрание, которое управляло провинциями, чеканило монету, по согласованию с принцепсом назначало высших чиновников и давало императору верховную власть, отнюдь не было фикцией. Впрочем, упразднить его никогда никто и не пытался. Иногда в нем устраивали чистку, но тотчас пополняли его состав. Но не менее очевидно и другое: от прежней самостоятельности сената не осталось и следа. Все, где сенат еще играл роль, он делал по согласованию с императором и вместе с ним. Адриан из-за одного только дурного характера позволял себе править, подчеркнуто его игнорируя: с Палатина можно было и не замечать курию на Форуме. Но можно было, выглянув из окна, дружески махать ей сверху рукой, иногда даже спускаться туда и заходить. Так поступал Траян и заслужил почетное прозвище Наилучшего. Так поступал Антонин и получил имя Праведного. Марк Аврелий чувствовал себя там как дома. С сенатом ему было легче пользоваться личной властью.

По правде говоря, сами сенаторы не строили иллюзий по поводу масштабов своей власти, от которой оставались лишь почетные украшения: монету они чеканили только мелкую медную, провинции и без них были спокойны, все назначения настоятельно рекомендовались императором, а императоров еще до сената обычно провозглашало войско. Законы («сенатус-консульты»), которые они торжественно принимали, писались в палатинских канцеляриях. Но вот уже тридцать лет сенаторы имели, если можно так выразиться, присносущное чувство причастности к управлению. Не стоит приписывать им покорность и подлое раболепие: с правительством их, конечно, связывал общий интерес, но вовсе не обязательно корысть. Представьте только себе собрание из шестисот человек родом со всех концов Империи, каждый из которых весьма влиятелен в своей родной общине. Множество клиентов по родству и по общественным связям, местные кланы, экономические (ремесленные и земледельческие) интересы, воинская и интеллектуальная репутация делали их, взятых вместе, достаточно серьезной силой, чтобы служить правительству опорой или, как можно было видеть при Тиберии, Домициане и даже при Адриане, рано или поздно доставить властителю серьезные неприятности. На самом деле такое собрание было не менее представительным и более влиятельным, нежели наши парламенты при Старом режиме и сенат при Империи.

Отрицать представительность этого собрания на том основании, что оно формировалось не на выборной основе и не всенародно, было бы буквально неуместно. По отношению же к идеям, господствовавшим при Империи, оно имело полностью легитимную форму, альтернативы которой не было. Ведь невозможно было организовать голосование всех жителей в провинциях по римским законам, но еще хуже — ставить провинции в зависимость от голосования одних только римских жителей. Август испробовал кое-какие юридические фикции, но они не пережили его правления. Применялась система кооптации членами крупных магистратур, причем эта система находилась под серьезным контролем императора, который мог вычеркивать имена из списков — знаменитых «альбумов»[40] — или добавлять туда своих друзей. Именно таким образом к когорте сенаторских детей, от рождения предназначенных занять места родителей, присоединились Фронтон, Авфидий Викторин и Клавдий Помпеян. Впрочем, императорский произвол ограничивался строго соблюдавшейся системой очередности прохождения должностей (cursus honorum). Карьера императора могла в виде исключения проходить быстрее, но никому не дозволялось перепрыгивать через ступени, не считая, разумеется, революционных ситуаций вроде тех, когда Веспасиан и Тит в 70 году полностью разогнали сенат Нерона, а Нерва с Траяном в 96 году очистили сенат Домициана.