Сажусь на лавку, опоясывающую один из припушкинских платанов. Начинают подтягиваться туристы.

Тощенький муж. Толстенькая жена. К толстенькой жене прислингован младенец. У тощенького мужа в руках фотоаппарат с огромным объективом. Фотографируют всё подряд. Без «нафоновости». Модные. Продвинутые. Дураки.

Подтягиваются студенты-первокурсники и старшие школьники. Первая пара и первый урок подождут. Утренний Приморский бульвар – никогда. Шумят. Выделываются. Но бычки кидают в урны. Когда мимо них, рассевшихся, как воробьи, по скамейкам, идут блаженный дворник и его деловитый пёс в красном ошейнике, почтительно замолкают. Когда дворник и пёс проходят – шутят несмелым шёпотом, хвастая друг перед другом и боясь самих себя из-за таковой неуместной, оскорбительной храбрости. Юности свойственно потешаться над святынями. Мне – свойственно морозить глупые претенциозные сентенции. Это легко, греясь под лучами утреннего солнца на деревянной окантовке припушкинского платана.

Мама и дочка. Мама – лет семидесяти, грузная, властная. Величественная. В пурпурном плаще, в фетровой шляпе с войлочной розой. В растоптанных удобных туфлях. Опирается на палочку, производящую впечатление клюки. Видимо, палочке передаётся часть величия старухи. На палочку – опирается одной рукой. Другой – висит на дочери. Дочери лет сорок. Она грузная, отёкшая, оплывшая, трусоватая. Забитая. В сиреневом плаще с валяной из войлока стрекозой на лацкане, в вязаной шапочке. Подобострастно волочит на себе величественную мать. Мать ей выговаривает. Мимо них равнодушно, не замечая, шествуют блаженный дворник и деловитый пёс. Старуха брезгливо шарахается, увлекая за собой дочь. Дочь оглядывается и с тоской смотрит на блаженного дворника. Морда деловитого пса приобретает ироничное выражение. В глазах у него написано куда больше, чем мог бы «поговорить об этом» семейный психолог.

Над мамой и дочкой студенты-первокурсники и старшие школьники шутят зло и без опаски. Нагло высмеивают. Блаженный дворник так смотрит на студентов-первокурсников и старших школьников, что они испуганно замолкают. Как пойманные заведующим районо за публичным онанизмом. Замолкают и краснеют. Пёс в красном ошейнике кивает. Его кивок выглядит резюмирующим. И говорит больше, чем могли бы сказать и показать этим студентам-первокурсникам и старшим школьникам Сухомлинский и Макаренко вместе взятые.

И каждые полчаса: «Ты в сердце моём, ты всюду со мной…»

Даже в октябрьский дождь, когда на дневном промокшем бульваре почти никого.

И только вечная городская сумасшедшая надрывается оглушительным, хорошо поставленным сопрано.

Она пела в переходе у вокзала. Пела на Дерибасовской. И у цветов на Советской Армии, и на Приморском бульваре. Когда мне было семь. И когда я была старшей школьницей. И когда я была студенткой-первокурсницей. И тогда, когда я навсегда уехала из этого города.

Она поёт и сейчас.

Тактично, без единого намёка на вознаграждение. Не говоря уже о милостыне.

Она стоит на противоположной стороне аллеи, через две скамейки от меня, и выводит под октябрьским дождём выходную арию Марины Мнишек. Уже и Ирина Архипова умерла, а одесская городская сумасшедшая всё поёт и поёт. Она не вызывает пиетета. Она похожа на смешные памятники во дворике Литературного музея, которые никому не нужны и не интересны, кроме администрации самого Литературного музея. С одной только разницей: не подари, по совету Жванецкого, один известный ваятель не нужную ему нелепую скульптурку, его собственного, разумеется, авторства, одесскому Литературному музею – не было бы в Литературном музее всех последующих нелепых памятников авторства неизвестно кого. А эта надрывающаяся тётка – памятник самой себе, своего же собственного авторства, на себе же и зацикленный. Живой памятник. Вселенная самодостаточного сумасшествия, поющая отменно поставленным сопрано.

Блаженный дворник и его деловитый пёс проходят мимо неё, как мимо платанов – не замечая присутствия.

Через пару минут она уходит.

И я встаю, и ухожу. В противоположную сторону.

Сейчас, под ветром и дождём, я дойду по Пушкинской до Железнодорожного Вокзала. Затем – от Железнодорожного Вокзала вернусь сюда – по Карла Маркса. То есть – по Екатерининской. По Екатерининской, конечно же. Памятник потёмкинцам, более известный как «Стойте, я рубль нашёл!», уже давно переехал соседствовать с бюстом матроса Вакуленчука. На незаметную аллейку напротив уже несуществующего кафе «Сказка». На площади Потёмкинцев сейчас площадь Екатерининская. Конечно же, Екатерининская. И памятник Екатерине Великой. На улице Екатерининской и на Екатерининской площади я зайду в лавки. В одной из них я куплю валяную из войлока лошадь. И пурпурные вязаные митенки. Еле удержу себя от покупки сиреневой фетровой шляпы и лиловой стрекозы ей в пару. В Одессе меня частенько обуревают приступы безвкусицы. Обуявшее меня желание китча я удовлетворю покупкой бус из кофейных зёрен. Впрочем, позже окажется, что это ужасающее ожерелье из кофейных зёрен, нанизанных на золотую цепь, потрясающим образом идёт к одной из моих меховых курточек. Из барашка. Нежно-коричневого колеру. Права была Коко Шанель, внедрив в этот мир представление о гармонии, создающейся при слиянии несоединимого. Гармоничен золотистый ретривер с розовым мячиком и велюровой безвкусицей его хозяйки. Гармонична тётка в голубом и правильных кроссовках со своим велосипедом с корзинкой. Гармоничны курящая старушка и её слишком лицеподобная мордой собачка. Гармоничен толстый кучерявый дядя со своими толстыми кучерявыми пёсиками. Гармоничен старик в синих трусах – с тележкой парня-лоточника. Гармоничны дяди в правильных костюмах – с особнячком прокуратуры. Гармоничен неопрятный бородатый ковбой – с общепароходским Пушкиным. Гармоничны платаны с опоясывающими их деревянными скамьями. Гармоничны студенты-первокурсники и старшие школьники – с пропуском занятий. Гармонична властная мама – с опустившейся в своей ненависти до абсолютного смирения дочкой. Гармоничен китч с Екатерининской. Гармонична скульптурная безвкусица – с одесским Литературным музеем.

Гармоничен Приморский бульвар – с дождём и завывающей сопрано городской сумасшедшей.

Гармонично всё.

И только блаженный дворник с деловым псом в красном ошейнике не гармоничны. Они безупречны. Они – верхний предел гармонии. Её последнее «прости», перед тем как раствориться в великом ничто.

Куда теперь?

В переулок Чайковского, послушать на задах Оперного разноголосицу репетиций. Съесть в театральном буфете, нынче работающим «сзади» в режиме столовки, вкуснейшего борща всего за восемь гривен. Подняться по одной из лестниц, ведущих наверх, в Пале-Рояль.

Посторонний, случайный в городе человек его не заметит. А турист – он всегда посторонний, даже если и не случайный, как ему самому кажется.

– И что? Это их знаменитый Пале-Рояль? – брезгливо оглядевшись вокруг, скажет правильная джинсовая девушка своему правильному джинсовому спутнику. На шеях у обоих – фотоаппараты с в-о-о-т такенными объективами. В руках у неё карта города.