-- под его шепот, сливавшийся с шелестом морских волн за прохладной колоннадой базилики Иоанна Предтечи.

И бережно несла его на крыльях та невиданная птица, сотворенная из тысячи гладких кусочков разноветного камня.

Слово княжича было дано роду:

-- Я пойду, Глас Даждьбожий...

"Господи, помилуй!",-- прошептал в душе княжича второй, пришедший в его душе из Царьграда.

Под ногами у Стимара что-то зашелестело. Он опустил глаза и увидел, что стоит уже не на ладони жреца, а на земле и между ним и старым жрецом быстрым черным ручейком протекает уж, творя невидимую межу. Тогда княжич поклонился жрецу и повторил свое слово в последний, третий раз.

-- Дорога на Лосиную звезду*,-- напомнил Богит.-- Она приведет. Иные роды пропустят тебя, княжич, но держись межей. Никто не станет гнать твой след. Коня у тебя не будет, княжич. Запретен. И меч запретен.

Он приподнял от земли посох, и рядом с посохом сразу появился воин, перед тем хоронившийся в чаще. То был один из внуков князя-старшины, плечистый и высокий, на полторы головы выше Стимара. Он протянул своему цареградскому дядьке-волкодлаку лук и тул, державший дюжину стрел, сулицу и расшитый крестами кожаный мешок с лямками. Родич, подступаясь, щурился и сжимал губы, будто приближал свое лицо к огню, к головешке, что, гляди, вот-вот стрельнет ему в глаза искрой.

-- В дорогу тебе верный бегун,-- сказал Богит, указывая на мешок, и повелел девушке: -- Ляпун, уходи и не оглядывайся.

Родич поклонился до земли и разом пропал в чаще.

Княжич догадался, что старый Богит избавляет его от страха -- страха повернуться спиной к родичам, однажды увидевшим волкодлака. И тогда он захотел сказать жрецу доброе слово:

-- Старый Богит, прости меня.

Лик Богита одеревенел.

-- Княжич Стимар! -- изрек он утробным гласом.-- За что ныне кладешь виру словом?

-- Я напугал род,-- отвечал княжич.-- Я принес в род беду.

-- Воля Даждьбога -- твой путь,-- глядя сквозь княжича, как сквозь рассеившийся утренний туман, рек Богит.-- Иди!

-- Прощай, старый Богит! -- сказал Стимар и, не оглядываясь, быстро двинулся прочь.

Он спешил отойти как можно дальше, загородиться от взора старого жреца лесом, ветвями, листвой, травами. Наконец, растеряв все тропы в глубине густой чащи, княжич остановился и ударил себя ладонью по лбу.

"Старый не понял покаяния! -- прозрел он.-- Ведь не от рода оно, а от святого крещения!"

И тогда он первый раз оглянулся, и увидел, что весь род остался наконец далеко позади, отгородившись от княжича-волкодлака и стенами града, и лесом, и травами.

Густой лес стоял и навстречу княжичу Стимару, мрачен и едва проходим, по пояс запруженный скользким, с гнилым хрустом проламывавшимся под ногою валежником. Среди валежника колыхалась рябая гуща папоротников и кудрявой крапивы.

Здесь тишина не стелилась незримым туманом, как на лесных болотах, а лежала высоко наверху тяжелой кровлей -- на древесных кронах.

Не стрекотали сороки, быки-туры стояли далеко, лисы сторонились.

Теплокровная тварь не подступала к этим местам, опасаясь их больше, чем близких окрестностей Большого Дыма.

Меченые скобами и висевшими на ветвях железными кольцами оберегов, деревья стерегли подступы к Дружинному Дому.

С этой стороны к Дому воинов княжич и его братья не подходили никогда. Была другая сторона -- от востока -- с широкой темной тропой, разбитой конскими копытами, с мягкими тропками заложныхженщин*, что прислуживали в Доме по особым дням. И на той стороне вились еще тайные тропки всего в змейку шириной, тропки, о которых не знал никто, кроме самых смелых лазутчиков, что припасали по всему пути, потаенному даже для волхвов, всякие ямки, укрытия, шалашики, дупла. Только братья от двенадцати годов до совершеннолетия ходили вместе по таким тропкам -- подглядывать и бояться того, что было запретным для них не менее погоста и дома бродников.

Висевшие на ветвях родовые обереги были знакомы княжичу. Такие он видел не раз в кузнях Большого Дыма. Многие скобы-меты на стволах поржавели и оплыли корой. Однако своя тропа пряталась еще далеко и ожидала, пока со всеми нужными заговорами ее как слудет поищут и найдут.

Княжич присел на упавшее дерево без мет, с которого уже давно облезла вся кора, и его мысли наконец слетелись птицами, как бывало тогда у всех славян, а не завились в ромейскую канитель из букв и строчек. Княжич подумал, что он теперь один, с какой стороны света на него ни посмотри, хотя еще и не вышел за пределы своего, северского леса. Он понадеялся, что его тайный побратим, инородец Брога, конечно же успел предупредить Филиппа Феора о случившейся беде и что всю беду скоро сумеет развести своими сильными руками его отец, князь-воевода Хорог, когда вернется с Поля в сверкании ночных зарниц и в темных тучах дорожной пыли.

Мешок, собранный на Большом Дыму волкодлаку в дорогу, был полон всякой подмоги.

Княжич притоптал в папоротниках пядь земли, вытряхнул из мешка все добро себе под ноги и несказанно обрадовался: род спасал его как человека, а не гнал прочь от себя как вещего зверя, отделавшись от него одним жертвенным куском.

Сначала из мешка посыпалась разная необходимая в пути мелочь. Потом на ту мелочь вывалилась одежда, вся простеганная, с мехом, и широкий теплый корзн -- все на холода.

Под одеждой на земле оказались завернутые в чистое полотно лепешки, куски соленого сала и вяленого мяса. Нашелся охотничий нож в узорчато прошитом, с алыми бусинами чехле -- наверно, сестры старались. Было огниво с кресалом. А вокруг огнива -- еще множество разных кошельков. В одном княжич нашел золотые ромейские денары, среди них половину надрубленных -- для подорожных расходов в подземном царстве Велеса-бога. Во