Свежесрезанный сахарный тростник придавал Гватемале характерный приторный запах. Люди с мачете насквозь пропитались этим сахаристым духом, и по мере того, как день становился жарче, этот дух тяжелел и скапливался в воздухе. Это был какой-то липкий яд, как будто дым от подгоревшего сиропа, с растительным привкусом и жгучим химическим послевкусием. Словно по всей стране хозяйки жгли сахар, прикипавший ко дну их кастрюль вязкой черной массой. Вероятно, этот тяжелый дух вкупе с раздолбанными повозками и потными крестьянами и должен был составлять прелести сезона сбора урожая в Гватемале — если кому-то по душе старообразный плантаторский уклад.

Рельсы то шли параллельно дороге, то пересекали ее, но почти никогда не попадали в густонаселенные места. Поселки были небольшими и убогими, и вообще в этой стране с автобусным сообщением все предпочитали селиться поближе к шоссе. Уже после нескольких остановок мне стало ясно, что этот поезд везет местных пассажиров — никто из сошедших с него не отдалился от дороги. Многие из тех, кто сел на поезд в Текун-Умане, собрались на рынок в Коатепек или Ретальуль или хотели попасть на побережье в двадцати пяти милях отсюда. К полудню мы были на станции «Ла-Демократия». Я уже успел утвердиться в заключении, что это было ироничное название, но, возможно, в каком-то смысле оно даже подходило к поселку, пропитанному сладкой вонью, чьи жители ютились в лачугах из соломы, картона и жести. Под завывания многочисленных радиоприемников они занимались своими делами: кто-то садился на автобус, кто-то торговал фруктами, но по большей части они просто стояли, кутаясь в свои одеяла, и пожирали мрачными взглядами наш поезд. Да, и еще грязные дети копошились у них под ногами. Правда, иногда вместо автомобильного хлама попадалась новая машина, а среди лачуг виднелся настоящий дом. Это дикое месиво под названием «поселок Демократия» действительно поражало своим разнообразием стилей, но вот насколько демократичным оно было на самом деле?

Столбы веранды перед магазином были обклеены предвыборными листовками. Выборы должны были состояться в ближайшие месяцы. В поезде до Гватемалы я пытался вовлечь других пассажиров в обсуждение политических проблем, но очень быстро убедился, что гватемальцам совершенно чужда та откровенность, которая свойственна мексиканцам. «Эчеверриа был бандитом и мошенником, — сказал мне один человек, — и Лопес Портильо[19]окажется таким же рано или поздно». Гватемальцы вели себя более скрытно: они пожимали плечами, они плевались, они закатывали глаза… они не озвучивали своих политических взглядов. Но, с другой стороны, разве можно их в этом винить? На протяжении двадцати лет страна была во власти шайки фанатичных антикоммунистов — той самой, с которой так мило заигрывало американское ЦРУ до тех пор, пока до них не дошло, что фанатичные антикоммунисты неизбежно являются не менее фанатичными антидемократами. В конце 1960-х и начале 1970-х годов в стране с новой силой разгорелась партизанская война с похищениями людей, убийствами и терактами, однако армия оказалась совершенно не способной бороться с партизанами, а по части соблюдения законов в Гватемале всегда было плохо. По рекомендации военного атташе при посольстве Соединенных Штатов (позднее найденного убитым) в стране стали создаваться «комитеты бдительности». Это были шайки откровенных убийц, которые никому не подчинялись и входили в организацию «Белые руки» — гватемальский эквивалент нацистского гестапо, набранного на добровольной основе. По стране прокатилась новая волна убийств и пыток. Удивительно, что такая маленькая страна стала сценой столь ужасного кровопролития, когда система из террора и контртеррора оказалась ответственной за десятки тысяч ни в чем не повинных жертв. И сам собой напрашивается вопрос: ради чего все это? Сорок пять процентов населения Гватемалы — крестьяне в самом прямом понимании этого слова: беднейшие фермеры и сезонные рубщики тростника, сборщики кофе и хлопка. Правительство, провозглашая в стране демократию, дает волю «Белым рукам» и прочим «комитетам бдительности» для пущего устрашения и без того забитого населения. (В Гватемале скопилось столько вольных стрелков, что в 1975 году вице-президент заявил, что в его партии достаточно вооруженных добровольцев, чтобы организовать вторжение в Белиз, если у армии на это не хватит духу или сил.) С учетом всех этих обстоятельств можно было не удивляться тому, что Демократия оказалась столь невразумительной, а мои соседи по поезду — молчаливыми и мрачными.

В этом поезде у меня родилась политическая утопия. Вот как она выглядела: правительство проводит выборы, призывая граждан голосовать и стараясь выглядеть демократичным. Армия самоустраняется, газеты демонстрируют полное равнодушие. И в то же время общество остается в основном крестьянским, изначально униженным и забитым. По идее крестьянина должно шокировать заявление, что он живет в свободной стране: ведь все факты говорят об обратном. Но, скорее всего, ему это безразлично или же он попросту верит в то, что именно такое положение, когда страной правит шайка феодалов и бюрократов, опирающихся на стволы жестоких убийц, и называется демократией, раз все об этом говорят. И когда правительство Гватемалы, на словах объявляя демократию, на деле приводит общество на грань вымирания, нечего удивляться тому, что неграмотные крестьяне бросаются в другую крайность и начинают верить, что коммунизм принесет им избавление. Это стало внутренней проблемой всех стран Латинской Америки: собственное правительство превращает демократию в пугало, вынуждая граждан искать альтернативы этому пути. Циники могут заявить — и мне приходилось слышать такое очень часто, — что этим неразвитым людям гораздо комфортнее жить под авторитарным режимом. Но это откровенная чушь. На всем пространстве от Гватемалы до Аргентины власть принадлежит самозваным тиранам разного калибра, что делает тем более неизбежным возмездие и всплеск кровавой анархии.

Липкий дух сахарного тростника, вонь гниющих отбросов в каждой из увиденных мною деревень, недокормленные дети и убогие лачуги, а также суровые лица пассажиров поезда — все это настроило меня на весьма невеселый лад. А ведь когда я садился на поезд, у меня все еще оставалось ощущение, будто я не так-то уж далеко от Бостона — с того дня, как я пересек границу Штатов, едва минула неделя. Однако поезд внушил мне ощущение удаленности, которое в отличие от грубой оторванности и дезориентации, наступающей после перелета по воздуху, сделало Гватемалу неуютным и загадочным местом. На этом отрезке железной дороги от Бостона я повстречал босых индейцев и голодающих детей, а также крестьян весьма грозного вида с полуметровыми ножами, поставленными на колени.

Атмосфера в поезде была очень мрачной. Это было самое настоящее дно общества: множество народу тащилось из одной деревни в другую в надежде заработать жалкую пару долларов от продажи бананов. Дети болтали между собой, все прочие молчали. Взрослые поражали полным отсутствием всякого любопытства, на грани тупости, а те немногие, чьи взгляды исподтишка я ловил на себе, тут же виновато отводили глаза. Они крайне неохотно вступали в разговор. Они почти не отвечали на вопросы и ни о чем не спрашивали в ответ.